Никита Сомов - Тринадцатый император. Дилогия (Авторская версия)
Однако, взглянув на лицо Николая Павловича, расслабился. Взгляд его горел огнем и каким-то азартом.
— Ваше величество, это поразительно! Я бы никогда и не подумал, что возможны столь легкие и эффективные способы влияния на людские умы, — от переизбытка эмоций он так сильно жестикулировал, что я невольно отступил чуть назад, ошарашенный таким напором. — Признаться, когда я только начал чтение, — продолжал Игнатьев, — все предложенное, не сочтите за дерзость, показалось мне блажью, выдумкой. Однако по мере прочтения я все чаще и чаще ловил себя на мысли, что методы, предлагаемые вами, куда более эффективны, чем применяемые нашими министерствами и ведомствами. Вот подойдите сюда!
Игнатьев, подхватив меня за локоть, чуть ли не силой подволок к столу. Выхватив из разрозненной кучи один из листков, он зачитал его вслух:
— «Газеты фактически контролируют всю нашу культуру, пропуская ее через свои фильтры, выделяют отдельные элементы из общей массы культурных явлений и придают им особый вес, повышают ценность одной идеи, обесценивают другую, поляризуют таким образом все общественное мнение. То, что не попало в газеты, в наше время почти не оказывает влияния на развитие общества. Часто говорят, что пресса не использует прямой лжи — это и дорого, и опасно. Искажение истины достигается скорее через множество мелких оговорок, происходящих всегда в одном и том же направлении, чем решительных, бросающихся в глаза действий.
Условие эффективной манипуляции — контроль над получаемыми человеком сведениями. Хорошо построенная система пропаганды при изобилии изданий и газет, разнообразии «позиций» и стилей создает и использует одни и те же стереотипы и внушает один и тот же набор желаний. Различие взглядов конструируется — разрешается быть и буржуазным консерватором, и либералом, но при условии, что структура мышления у них одинакова и целей они желают одних и тех же.
Изъятия фактов из газеты и наводнение их стереотипами — есть наиболее эффективный способ создания в обществе какого-либо образа. Например, в европейских газетах практически отсутствует серьезная информация о Российской империи. А печатаемые сообщения имеют лишь экзотический (Масленица, пляски с медведями), либо отвратительный (варварство, грубость, жестокость), либо утверждающе-отсталый (отсутствие цивилизации, комфортных условий жизни, технических новшеств) смысл».
Закончив чтение, Николай Павлович оторвался от листа и, глядя мне прямо в глаза, горячо проговорил:
— Я готов подписаться под каждым словом из сказанного. Не раз бывая на Западе, я всегда удивлялся тому, как европейская пресса освещает нашу страну. Но я и подумать не мог, — тут он патетически поднял только что прочитанный листок и потряс им в воздухе, — что это может быть спланированная и осмысленная кампания. Ваше величество, — сказал он более спокойно, поправляя воротник, — я думаю, что осознал, какую именно работу вы мне собираетесь поручить. Однако, — тут он замялся, — я не совсем представляю, с чего именно мне надо начинать.
— Ну, — я несколько задумался, — для начала не плохо бы создать побольше частных обществ, товариществ на вере и общественных ассоциаций. Зарегистрировать по всей Европе сотню-две организаций типа «Орлеанское общество любителей флористики» или «Союз мелких землевладельцев Южной Саксонии».
Игнатьев посмотрел на меня как на сумасшедшего. Явно подбирая слова, чтобы они не показались мне оскорбительными, он спросил:
— Простите, ваше величество, но я не совсем понимаю, каким образом такие сообщества могут быть нам полезны?
В интонациях этой фразы так и скользил намек на то, что мое предложение, скажем так, «не совсем верно». Однако подобное отношение не только не оскорбляло меня, а даже льстило. Приятно иногда почувствовать себя в образе гуру.
— О, очень просто, Николай Павлович! — широко улыбнулся я. — Скажите, будет ли нам полезно иметь влияние на такие авторитетные западные газеты, как La Figaro, Times, Herald или Neue Preussische Zeitung?
— Разумеется, — подтвердил Игнатьев, выжидательно смотря на меня.
— Газеты имеют два рычага давления, — издалека начал я, давая время Игнатьеву «втянуться» в мою мысль, — подписчиков и спонсоров. Войдя в число спонсоров, любое лицо или организация может так или иначе влиять на позицию газеты. Войти напрямую в число спонсоров нам затруднительно. Никто не захочет, чтобы русский царь покупал французскую или британскую газету, не правда ли?
— Безусловно, ваше величество, — подтвердил Игнатьев кивком головы. — Не думаю, что такое будет возможно.
— А если в роли вкладчика выступит местное общество? — подтолкнул я его к идее.
Николай Павлович на секунду задумался, подняв взгляд к потолку.
— Да, думаю, такой вариант куда более возможен, — задумчиво протянул он после недолгого молчания.
— Так же, многочисленные возмущенные реляции от подписчиков всегда будут учитываемы любым изданием, вы согласны? — усмехнулся я.
Игнатьев кивнул, и, как мне показалось, в его глазах промелькнул огонек понимания…
— Так вот, — продолжил я, — предположим, что в один прекрасный день такая влиятельная газета, как английская Times, получает извещение о том, что некое сообщество «садоводов южного Кента» желает оформить подписку на всех своих членов, коих насчитывается, скажем… десять тысяч, для ровного счета.
— И таким образом приобретает рычаг давления на Times, — задумчиво продолжил Игнатьев.
— Нет, Николай Павлович, еще нет, — остудил я излишне забегающего вперед Игнатьева. — Рычаг она приобретет лет через пять, из года в год выписывая газету, увеличивая число подписчиков и время от времени посылая в редакцию письма с просьбами больше места уделять филателии и южному Кенту. Но вот потом, если после очередной статьи в редакцию Times придет разгневанное письмо от их давних подписчиков…
— То она будет вынуждена обратить на него внимание, — продолжил за мной, кивая, Игнатьев.
— Именно, — подтвердил я. — Особенно если подобное письмо будет не единично, а прислано от множества мелких подписчиков. Потому что один подписчик, пусть даже крупный, — это не показатель, и множество подписчиков, пусть даже мелких, куда скорее обратят на себя внимание газеты.
Игнатьев усиленно закивал:
— Я понял вашу идею, ваше величество. Однако, — тут он остановился и задумался, — как мы сможем создать фиктивные общества численностью в 10 тысяч членов?
Я усмехнулся:
— Граф, а кто вам сказал, что они будут фиктивными?
— Но набрать 10 тысяч человек… — в замешательства не закончил фразу Игнатьев.
Ответом ему был мой немного картинный, полный сожаления вздох:
— Николай Павлович, вы удивитесь, насколько меркантильны люди в Европе. Если среднего английского, французского или немецкого буржуа поманить возможностью получать бесплатную газету, а вдобавок раз в месяц новые однопенсовые марки и грошовый пакетик с семенами для цветов — он без колебаний запишется в любое общество.
— Возможно, этот рецепт пригоден и для внутреннего применения?
— Увы, лишь отчасти, — покачал головой я, — русский человек по природе своей подозрительно относится к новшествам или во всем ищет подвох, нередко отказываясь даже от верного дохода исходя лишь из мнимых подозрений.
— Это свойственно ему в той же мере, как и бросаться в омут с головой ради легкого богатства, — заметил граф.
Я задумался, Николай Павлович был не так уж и не прав, я во многом переносил на нынешнее население образ «русского» из моего будущего. У русского человека всегда была мечта о легком богатстве, о «халяве». Подтверждения этому можно найти в множестве народных притчей и сказок. А наглядные примеры — в лице посетителей столь любимых народом казино и игровых салонов. Да и классики литературы не обошли эту сторону жизни стороной — достаточно вспомнить Федора Михайловича Достоевского и его «Игрока». При всем при этом русский человек за многие века жизни при режиме абсолютной власти государственной машины выработал природный иммунитет к любым ее посылам. В любом начинании власти он видел подвох, в любом призыве к изменению — желание нагнуть и ограбить. Буйный конец XX — начало XXI века избавило нас от иллюзий и по отношению к демократии и к «рыночным отношениям». Чубайс, «МММ», многочисленные сектанты приучили нас отказываться от любого, даже самого соблазнительного, «бесплатного сыра». Таким образом инстинктивное ожидание от перемен лиха и поиск в любых, даже самых безобидных предложениях скрытого смысла стало нашей второй натурой. Но сейчас за окном не XXI век, а XIX. В народе нет такого мощного иммунитета к «промыванию мозгов». Возможно, граф верно советовал использовать предназначенные для европейского буржуа меры и «для внутреннего потребления»…
