На своем месте (СИ) - Казьмин Михаил Иванович

…Дела мои по возвращении из Усть-Невского снова пошли по накатанной дорожке — я старательно переводил Левенгаупта, мотался на завод, не забывал отцовский дом, время от времени заезжал к дяде Андрею и тестю. Тесть, впрочем, на днях отбыл на Кубань, где завёл небольшие посадки купленных у маньчжур чайных кустов во исполнение царского приговора. [1] О товарном чаеводстве никакой речи пока и близко не шло, но Дмитрий Сергеевич смотрел в будущее уверенно. Васильковы зависли с проектом женской лечебницы, и собирать обсуждение с участием их высочеств смысла до окончания их работы не было.

Освоился в доме привезённый из Усть-Невского котейка. Наташа Кошкина не обманула — Барсик оказался зверёчком до крайности сообразительным. Начал он, естественно, с обследования нового местожительства, и первым делом отправился на кухню, откуда был с позором изгнан тамошними живыми мышеловками Муркой и Муськой. Досадная неудача Барсика не обескуражила, и он наладил добрые отношения с Варенькой — как-то очень быстро выяснилось, что Андрюша засыпает скорее и спит крепче, если в кроватку к нему укладывается тёплый и убаюкивающий своим мурчанием котейка. А уж если зверушка вдруг ни с того, ни с сего из кроватки выскакивает, да ещё и с недовольным мявом, это верный сигнал — Андрюшеньке пора менять пелёнки. Естественно, столь ценный помощник в заботе о маленьком бояриче был незамедлительно принят на довольствие, каковое получал в изрядном количестве, надлежащем качестве, с неизменным добавлением добрых слов и с доставкой — еду ему Варины служанки носили с кухни.

Ещё одним любимым местом Барсика стала наша спальня. Поскольку дверь в спальню мы с Варей имели вполне понятную привычку держать закрытою, пришлось распорядиться прорезать в её низу отверстие, чтобы котейка не заставлял своим жалобным мяуканьем вставать с кровати и впускать его. Сообразительность свою Барсик проявлял ещё и в том, что в спальню к нам приходил только когда мы уже спали, или я спал один, если Варварушка засиживалась ночью с Андрюшенькой. Такой вот тактичный и деликатный жилец, да.

Подружился Барсик и с Оленькой, и с Дементием Силаевым, вот и вышло, что хоть и потерпел мелкий поражение в битве за кухню, господские помещения в доме перешли под его полный контроль. Однако в столь юном возрасте котишка показал себя не только неплохим стратегом, но и искушённым политиком, быстро разобравшись, кто в доме главный, и выказывая мне всяческое почтение, особенно при других людях. Но вот Варю, Оленьку и Дементия он явно считал себе ровней, а всех прочих ставил, похоже, ниже себя. Ну, у котов-то такое поведение сплошь и рядом встречается, а у Барсика оно вообще наследственное, так что ничего удивительного я в попытках зверёчка занять высокое место в домовой иерархии не увидел. А вот что меня удивило, так это хитроумие, каковое он при том проявлял. Мы с Варенькой, например, не могли нарадоваться, что обои и мягкую мебель он не драл, но… Но это ровно до того дня, когда узнали, что столь воспитанно котейка вёл себя исключительно в спальне, детской, покоях Варварушки и комнате Оленьки, а вот у Дементия и Вариных служанок подрать коврики и кровати очень даже любил и умел. Вот откуда, спрашивается, в маленькой меховой головушке столько сообразительности?

Но, что называется, не котиком единым, хватало у меня и других забот. Я, помнится, говорил как-то, что Оленька, когда я договорился с родителями относительно её проживания у меня, приняла перемену места жительства без ожидавшегося мною восторга? Говорил, да. Названая моя сестрица, ясное дело, поступила как велели старшие, и Варваре в работе над гимнастическим самоучителем всячески помогала, однако же что я, что Варенька постоянно чувствовали в Оленьке какую-то непонятную зажатость. Поначалу я полагал, что связано это с взрослением сестрицы, ей всё-таки четырнадцать уже, потому и спихнул попытки разобраться с непонятным поведением Оленьки на супругу, но, как вскоре выяснилось, ошибся…

Признаться, когда в кабинет, где я продолжал трудиться над переводом Левенгаупта, вошёл Сафонов и доложил, что Ольга Андреевна просит её принять, я даже не сразу сообразил, что Миша говорит о моей названой сестрице. Нет, что прислуга именует её именно так, я, разумеется знал, что так обращается к ней Смирнов, тоже помнил, но вот самому звать её так мне и в голову не пришло бы. Опять же, это был первый раз, когда Оленька сама и одна попросилась ко мне в кабинет, до того, если приходила, то только с Варварой. Секретарь мой, кстати сказать, и сам выглядел изрядно удивлённым, докладывая о приходе Оленьки. Что ж, раз пришла, надо впустить.

— Проходи, садись, — ради такого случая я даже выбрался из-за стола и выдвинул стул за приставным столом, чтобы сестрице было удобно занять место.

Поблагодарив и усевшись, Оленька умолкла. Подождав с минуту, я понял, что ведение беседы надо брать в свои руки.

— Оленька, — мягко сказал я. — Раз уж ты решилась прийти, решись и сказать.

— Алёша… — она замялась и опустила глаза, — … а правда, что моя матушка была твоей… — головушку она всё-таки подняла, но старалась на меня не смотреть, — твоей… первачкой? — смогла наконец выговорить сестрица.

Та-а-ак… Нет, рано или поздно оно бы случилось, но я, честно сказать, надеялся, что попозже. Кто, интересно, ей нашептал? Ладно, это я обязательно узнаю, но потом, а сейчас надо отвечать.

— Правда, — не стал я ходить вокруг да около.

— Меня в семью из-за этого взяли? — тихо спросила она.

— Нет, — ответил я. — То есть не только.

— А из-за чего? — пришла очередь Оленьки удивляться. Хм, странно как-то — кем была её мать, девчонке сказали, но тем, похоже, и ограничились… Ну да успею ещё, разберусь. Сейчас, однако, надо рассказать правду Оленьке, да так рассказать, чтобы и вопросов у неё больше не было, и как-то пощадить сестрёнку… Впрочем, нет, пощадить, боюсь, не получится.

— Меня хотели убить, — начал я. — Стреляли из ружья. А убили Аглаю… Матушку твою. Она, получается, собою меня закрыла от пули. [2]

— Аглая… — имя матери Оленька произнесла медленно, почти нараспев, будто заново к нему привыкая. Не знала, выходит? Как-то оно всё страннее смотрелось…

— Аглая Вавиловна Савельева, — я подчёркнуто назвал отчество по-господски. — Двадцать один год от роду ей был. Ты хоть её помнишь?

— Плохо очень, — призналась Оленька. — Помню, платье у неё было красное… И улыбка добрая… Да и всё, больше и не вспомню ничего…

Ну да. И было ей тогда четыре годика, и матушку она видела не особо часто… Что ж, пора переходить к деловой части разговора.

— Откуда узнала? — спросил я.

— Фрося сказала, хромоножка с кухни, — ответ поставил меня в тупик. Ни одной Фроси и ни одной хромоножки не было не то что на кухне, а вообще среди прислуги.

— У Филиппа Васильевича в доме, — уточнила Оленька раньше, чем я сам успел догадаться.

Опять странно. Фросю эту приняли в службу уже после моего отъезда в Мюнхен, то есть знать Аглаю она никак не могла. Потому, наверное, и не назвала сестрице её имя.

— А когда Фрося тебе сказала? — продолжил я допрос.

— Ну, как ты с Филиппом Васильевичем и Анастасией Фёдоровной договорился, что я у тебя поживу. Я тогда на кухню забегала за пирожком, Фросе сказала, что жить у тебя буду, а она…

Так, это уже пахло очередным приступом паранойи. А и как тут тому приступу не случиться, если очень уж вовремя эта Фрося подвернулась? Это не в огород отца с матушкой камешек, это в мой. Надо с этой Фросей поговорить, да хорошо так поговорить, обстоятельно… Но это, пожалуй, послезавтра только — я завтра на завод собирался, а тут стараниями Оленьки вышло так, что поеду я туда не с самого утра.

— Утром завтра на кладбище к матушке твоей съездим, — объявил я сестрице. — Поклонимся. Мы с тобой всё ж таки оба живём на свете благодаря ей.

Больше пока что сказать было нечего, Оленька сообразила, что на сегодня разговор исчерпан, и испросила дозволения удалиться.

— С вами поеду, — сказала Варя, когда я ночью поделился с ней новыми знаниями. — Я же ей тоже обязана.