Майкл Муркок - Повелитель Воздуха
– Должен признаться, не вполне, Бастэйбл. Если вы хотите услышать мое откровенное мнение, то я считаю, что у вас нечто вроде припадка. Надеюсь, вы не собираетесь кого-нибудь ранить?
– Я в высшей степени в здравом рассудке, – заявил я. – Я узнал, что вы такое – вы и ваши люди, капитан. Я обязан доставить этот корабль в Лахор, на военный аэропарк, чтобы передать всех вас в руки властей.
– Что-то связанное с контрабандой?
– Нет, капитан. С государственной изменой. Вы сами заявляли мне, что вы – британский подданный. Вы укрываете разыскиваемых преступников. Ваши пассажиры – Дутчке и девушка. Видите, я знаю, кто они такие. И я знаю, кто вы такой – прихвостень анархистов, и это только в лучшем случае. А в худшем… ну да ладно.
– Я вижу, что неправильно оценивал вас, мой мальчик, – Корженёвский вынул трубку изо рта. – Я не хотел, чтобы вы узнали о пассажирах правду только потому, что не хотел, чтобы вы несли ответственность вместе со мной в том случае, если бы нас схватили. Я действительно симпатизирую таким людям, как граф Дутчке и мисс Перссон – она подруга графа. Они, как я очень хорошо знаю, радикалы. Но неужели вы на полном серьезе верите, что они как-то связаны со взрывом?
– Газеты верят в это. И полиция тоже.
– Потому что стригут всех под одну гребенку, – возразил Корженёвский. – Так же, как и вы.
– Можете больше не утруждать себя разговорами, капитан, – моя рука задрожала, и на мгновение я почувствовал, как решимость моя поколебалась. – Я знаю, вы лицемер.
Корженёвский пожал плечами:
– Чушь. Но я согласен с вами, здесь довольно много иронии. Я считал вас… по меньшей мере, человеком нейтральным.
– Кем бы я ни был, капитан, я – патриот, – заявил я.
– Полагаю, я тоже, – улыбнулся он. – Я твердо верю в британские идеалы справедливости. Однако я с удовольствием бы увидел, как эти идеалы распространяются чуть-чуть подальше за пределы маленького островка. Я хотел бы видеть, как они станут реальностью во всем мире. Многим из того, что представляет Британия, я восхищаюсь. Но мне вовсе не по душе то, что происходит с ее колониями, потому что на личном опыте я хорошо знаю, каково жить под чужеземным владычеством.
– Захват русскими Польши вообще невозможно сравнивать с британским правительством в Индии, – возразил я.
– Не вижу такой уж большой разницы, Бастэйбл, – он вздохнул. – Но вы вправе делать то, что считаете нужным. У вас в руке револьвер. А человек, имеющий при себе оружие, всегда прав, не так ли?
Я совершенно не желал позволить ему запутать меня в аргументах. Как большинство славян, он оказался превосходным казуистом.
Теперь вмешался Барри, и его ирландский акцент стал ощутимее обычного:
– Захват – управление – или, пользуясь американским термином, «предоставление консультантов» – все это одно и то же, Бастэйбл, мой мальчик. И все это окрашено одной и той же дурной привычкой – жаждой наживы. Хотел бы я видеть хотя бы одну колонию, которая живет лучше той страны, что ее захватила. Польша, Ирландия, Сиам…
– Как большинство фанатиков, – холодно прервал я его посреди фразы, – вы имеете одну совершенно детскую особенность. Вы хотите получить все сразу и немедленно. Для всяких улучшений требуется время.
Нельзя сделать мир совершенным за одну ночь. Многие люди живут сегодня несопоставимо лучше, чем в годы моей… чем в начале этого столетия.
– В определенном отношении, – заметил Корженёвский. – Но остались и старые несовершенства. И они будут существовать так долго, пока люди не заставят власть имущих осознать, что все зло – от них.
– И вы хотите доказать это, взрывая бомбы, убивая ни в чем не повинных мужчин и женщин, агитируя невежественных туземцев принимать участие в ваших восстаниях, в которых им, хочешь не хочешь, достается самая кровавая и неблагодарная часть работы? Не такими я представляю себе людей, способных побороть зло.
– Если смотреть на вещи так, то я тоже, – сказал Корженёвский.
– Дутчке никогда в жизни не бросил ни одной бомбы! – воскликнул Барри.
– Но благословлял на терроризм тех, кто делал это. Не вижу разницы, – парировал я.
У себя за спиной я услышал тихий шорох и попытался отодвинуться так, чтобы видеть всех сразу. Но тут же почувствовал, как что-то твердое притиснулось к моим ребрам. Вперед протянулась рука, легла на цилиндр моего револьвера. Тихий, немного хрипловатый голос произнес:
– Вы совершенно правы, герр Бастэйбл. Мы именно те, кто мы есть. Исходя из своих ощущений, мы наносим удары то тут, то там. Боюсь, сегодня не слишком хороший день для вас.
Прежде чем я что-либо успел сообразить, револьвер у меня отобрали. Повернувшись, я увидел циничную улыбку на лице архианархиста собственной персоной. Позади него стояла красивая девушка в длинном черном дорожном пальто. Короткие темные волосы обрамляли ее серьезное строгое лицо, и она разглядывала меня с любопытством в серых глазах, которые тут же напомнили мне глаза Корженёвского.
– Моя дочь Уна Перссон, – заговорил за моим плечом капитан. – Графа фон Дутчке вы уже знаете.
Вот так я потерпел еще одно фиаско в мире будущего.
Постепенно я пришел к убеждению, что обречен на то, чтобы все мои предприятия рассыпались прахом. Был ли единственной причиной тому тот факт, что я жил не в свой исторический период? Или же, попади я в сходные обстоятельства в своей эпохе, я точно так же оказывался бы побежденным?
Эти вопросы скребли и терзали меня, пока я пленником сидел в своей каюте, а корабль подлетал к Лахору, совершал посадку и снова взлетал, на этот раз держа курс на Калькутту. После Калькутты настанет черед Сайгона, где должны будут сесть наши «палубные пассажиры»; затем Бруней, где сойдут Дутчке и его красавица подруга (без сомнения, чтобы встретиться с террористами, желающими положить конец британскому владычеству в тех землях). После Брунея мы должны лететь в Кантон,[20] где паломники (скорее всего, это террористы – приятели Корженёвского) высадятся; затем наш курс лежал назад, через Манилу и Дарвин. Я гадал, сколько из этих гаваней увижу, прежде чем анархисты решат, что со мной делать. Может быть, они уже совсем скоро придут к единому мнению. Не так уж трудно будет потом доказать, что я каким-то образом вывалился за борт.
Барри приносил мне поесть. Револьвер снова находился в его владении. Этот человек обладал настолько извращенными взглядами, что казался искренне опечаленным тем обстоятельством, что я оказался «предателем». Во всяком случае, он выказывал мне участие вместо гнева. Мне все еще тяжело было видеть в Барри и Корженёвском негодяев, и как-то раз я спросил Барри, не используют ли анархисты Уну Перссон, дочь капитана, в качестве заложницы, чтобы сделать того послушным. Над этим Барри посмеялся и только покачал головой.
– Нет, мой мальчик, она – дочь своего отца, вот и все.
Но она, несомненно, была тем связующим звеном, которое соединяло планы бегства Дутчке из Великобритании со «Скитальцем».
То, что моральные ценности капитана были с изъяном, доказывал мне также тот факт, что он позволял своей дочери делить каюту с мужчиной, который явно не являлся ее супругом. (Где вообще мог находиться мистер Перссон, спрашивал я себя. Наверняка еще один анархист, которого уже схватили.)
У меня не было серьезных шансов остаться в живых. Но оставалась одна надежда. Джонсон, радист. Он наверняка не был в курсе насчет графа Дутчке. А если радист служит на борту «Скитальца» не по политическим убеждениям, следовательно, он может и не быть таким отъявленным социалистом, как остальные. Возможно, я сумею каким-то образом подкупить Джонсона. Или предложу ему свою помощь в том случае, если она ему понадобится, после того как он поможет мне. Но как же мне с ним связаться? И если мне это удастся, то не попадет ли он под подозрение? Вдруг его больше не допустят к рации, чтобы он не смог передать в британский аэропарк соответствующее сообщение?
Я уставился в крошечный иллюминатор моей каюты. Когда мы садились в Лахоре, Дутчке держал меня под прицелом, чтобы я не мог закричать или выбросить из окна записку. Миля за милей видел я вокруг только пробегающие облака. И не слышал ничего, кроме постоянного гудения тяжелых моторов «Скитальца», которые, казалось, неустанно несут меня к моему финалу.
В Калькутте Дутчке снова вошел в мою каюту и направил мне в грудь пистолет. Я глянул наружу, увидел солнечный свет и вдали город – город, который я знал и любил в мое время и который теперь был мне чужим. Как могут эти анархисты утверждать, будто британское владычество – это плохо, если оно столько дало Индии, сделало ее такой современной? Этот вопрос я и задал Дутчке. В ответ он рассмеялся:
– Вам известно, сколько стоит в Англии пара сапог?
– Примерно десять шиллингов, – ответил я.
– А здесь?
– Еще меньше, вероятно.
– В Калькутте около тридцати шиллингов – если вы индиец. И примерно пять для европейца. Вы знаете, европейцы держат под контролем легкую промышленность. И в то время, как белые могут приобрести обувь у предпринимателя, индийцу нужно обращаться в магазин. Розничные торговцы устанавливают цену в тридцать шиллингов. Столько зарабатывает индиец за целый месяц. Продукты в Дели дороже, чем в Манчестере, однако индийский рабочий получает только четверть того, что выплачивают английскому рабочему. Почему так происходит, вы знаете?
