Наталья Павлищева - Фаворитка
Была забыта политика, король, кардинал, все заговоры, вместе взятые. Как я могла только подумать о том, чтобы отказаться от вот этого человека, от близости с ним хоть на день, на час, на минуту?! Не вернусь? Плевать! Ночь с Луи де Меркером стоила того, чтобы остаться здесь навсегда.
Я не кричала только потому, что к моим губам прижаты губы Луи. Его дыхание пахло розами, герцог явно использовал розовую воду для полоскания рта.
– Анна… ты… О боже!..
– Да, Луи! Еще!..
– М-м-м…
Он не отпустил меня и потом, держал в объятьях, словно боясь, что исчезну.
Уткнувшись носом в грудь герцога де Меркера, я медленно приходила в себя. Болело раненое плечо, но на это было наплевать, потому что мою спину крепко охватывала рука Луи, а голова лежала на другой его руке.
Пальцы поползли по позвоночнику, эта немудреная ласка заставила всколыхнуться все внутри. К тому моменту, когда его рука добралась до низа моей спины, я явственно почувствовала его возбуждение и то, что Луи готов повторить.
Я тоже готова. Невольно прижалась сильней.
Он перевернул меня на спину, заглянул в глаза, насколько возможно в темноте:
– Ты не исчезнешь снова?
И я совершенно честно ответила:
– Нет.
Нет, даже если это грозит мне невозвращением, нет, если для меня это беда, нет, если я тысячи раз пожалею потом. Нет, потому что меня обнимал любимый мужчина.
Я уже знала, что за такие ночи с ним, сколько бы их ни было, готова пожертвовать своей жизнью в ХХ веке.
Безумство? Конечно, но разве бывает разумная любовь?
– Анна…
Все повторилось – ласки, восторг, затопивший сознание, унесший куда-то туда, где не было ни Армана с его дверью, ни Мари с её злостью, ни королей и кардиналов с заговорами. Они перестали существовать. Хотя бы на эту ночь перестали.
Знаете, что самое короткое в мире?
Нет, никакие ни наносекунды. Это летние ночи в объятьях любимого.
Он разбудил меня поцелуем на рассвете, даже чуть раньше.
– Анна, нам пора ехать…
В комнате почти темно, лишь едва теплился огонек зажженной свечи на столе, но я стыдилась показаться Луи обнаженной. Он рассмеялся: – Ты удивительная. Только что обнимала меня, а сейчас боишься, чтобы я увидел твою грудь. Давай помогу одеться.
Он помог, потому что мне с раненой рукой трудно.
Мы наспех перекусили хлебом и молоком (боже, некипяченым!) и отправились в обратный путь. Бийо и остальных хозяин обещал похоронить в тот же день. А еще обещал молчать. Глядя на увесистый кошелек, который он, получив из рук Меркера, ловко спрятал в рукаве, я в это поверила.
Для хозяина дома это просто небольшое приключение, а для меня…
Чтобы не компрометировать, Луи провожать меня в Люксембург не стал, но явно проследил, оставшись в пределах видимости сада.
Бьянка ахнула:
– Мадемуазель?! Герцогиня сказала, что вы уехали надолго, можете вообще не вернуться.
Ах так… герцогиня очень надеялась, что я сгину в лесу под Орлеаном? Странно, я же бессмертна? Или это ложь, чтобы я ничего не боялась?
Очень похоже на Мари и Армана.
Похоже, нужно дождаться сообщения от кардинала и уходить, здесь меня ничего хорошего не ждет.
Сердце возмущенно стукнуло: как, а Луи?!
Луи… Луи стал моей любовью и болью одновременно. Стоило вспомнить его глаза, его руки, его губы, его тело, как я решала не переходить, остаться вопреки всему, вопреки здравому смыслу, логике, опасностям и угрозам.
Но потом угар проходил, и я понимала, что быть рядом с ним всегда не смогу, вспоминала, кто я и кто он, завязывала себя в узел и решала уйти, даже не попрощавшись, так легче.
Герцогиня избегала меня весь день, она уехала в Пале-Кардиналь, следить за подготовкой дворца к возвращению кардинала. Осталась там на ночь… Но я была этому только рада.
Бьянка принесла мне записочку, пряча её под фартуком и лукаво улыбаясь:
– Вам просили передать…
Луи! Он писал, что не может забыть эту ночь, что потерял от меня голову, жаждет новой встречи.
Какое возвращение?! Я села писать ответ.
Бьянка была в восторге:
– Мы не скажем герцогине?
– Ты с ума сошла?! Конечно нет!
Теперь я разрывалась на части, одна часть меня кричала, что нужно прекратить эту любовную связь, чем скорей, тем лучше, другая умоляла подождать хоть чуть-чуть.
Если хочешь найти себе оправдание, его всегда найдешь.
Я решила, что просто обязана дождаться новостей, то бишь казни Сен-Мара и возвращения кардинала. А пока… Почему бы не обмениваться записочками с герцогом де Меркером.
Лгунья! Прекрасно ведь понимала, что записочками дело не ограничится.
Как ни странно, развитию любовной связи помогла сама герцогиня. На следующий день я пришла к ней в кабинет.
– Мари, может, поговорим?
Герцогиня попыталась изобразить возмущение моей фамильярностью, но рядом никого не было, а мой голос уже звенел металлом.
– Как ты могла выдать меня де Гонзага?
– Ты бессмертна. С тобой ничего не случилось бы.
– А договор, кардиналу же нужен был договор!
– Кардинал при смерти, ему уже ничего не нужно. Не делай глупостей, возвращайся обратно, пока не поздно, пока переход можно открыть. А по поводу заговора не беспокойся, Гонзага умна, но и я не глупей. Если убьют кардинала, текст договора станет известен всей Европе, королю придется казнить этого дурака.
– Почему ты рассказала ей?
– У меня есть тайна, известная Гонзага.
– Мария де Гонзага знает о нас с тобой?
Мари распахнула глаза, рассмеялась жестким смехом:
– Нет! Когда поживешь с мое, обрастешь столькими тайнами, что станешь бояться всего. И научишься делать то, что нужно, а не что хочется.
– И предавать?
– И предавать. Угомонись уже. Ты свое дело сделала, переходи и забудь все, как страшный сон.
Лето, солнце, птички пели, а у меня на душе мрак.
Я не хотела возвращаться прямо сейчас, теперь у меня тоже была тайна, доверять которую Мари я не намерена.
– Дождусь казни Сен-Мара и назначения Мазарини кардиналом.
– Ну и дура! – ахнула герцогиня.
И все-таки она не вытерпела и задала вопрос:
– Как ты спаслась?
– Твоими молитвами! – огрызнулась я, удаляясь.
Она даже не поинтересовалась, что стало с Бийо и остальными, куда делся текст, не поинтересовалась моей раной, хотя, безусловно, знала о ней. Доложили горничные, видевшие окровавленную рубашку. Мне бы задуматься, почему герцогиню не волнует судьба так дорого доставшейся бумаги, но все мысли были заняты Луи.
Но следствием нашего разговора стало то, что Мари окончательно переехала в Пале-Кардиналь. Я была только рада, хотя она создала немало сложностей, потому что увезла слуг, оставив мне только Бьянку и тех, кто поддерживал бы дворец в приличном состоянии.
Бьянка ахнула:
– Мадемуазель, как же мы будем сами? Герцогиня сказала, что вы можете последовать за ней, как только пожелаете.
Ах ты ж стерва! Я последую, значит, окажусь вне досягаемости двери. Я ведь не знаю, перетащит ли Арман дверь за мной следом, или обязательно приходить сюда. Это знает Мари, но спрашивать у нее я буду в последнюю очередь.
Я решила остаться.
Теперь большая часть дворца по вечерам погружена в темноту, зато не слышно властного голоса герцогини. Ей-богу, мне показалось, что оставшиеся слуги такому развитию событий рады.
Если бы только слуги…
Нет худа без добра, как говорится. В первую же ночь мне нанес визит… Луи!
И снова я таяла и возносилась до небес в объятьях любимого.
Их было четыре, этих сумасшедших ночей. Каждую я помню поминутно, но вернуть ни одну из секунд не могу, осталось лишь вспоминать.
Губы, которым мало моих губ, моей груди, моих плеч, которым нужно все мое тело до самых потаенных уголков.
Руки, которые умеют быть и властными, и нежными, и твердыми, как железо, вздуваясь буграми мышц, и мягкими, как шелк, когда ласкают.
Все тело – сильное, привычное к бешеной скачке на охоте, в погоне или бою, к холодной воде, к постоянным физическим нагрузкам. Герцог не белоручка и не неженка, он терпеть не может карет и не боится плохой погоды. Он плавает почти круглый год и ездит верхом по несколько часов ежедневно.
Волосы – мягкие, шелковистые, этим отличаются все Вандомы.
Голубые глаза, то блестящие насмешкой, то искрящиеся просто смехом, то затянутые словно поволокой от нежности…
И голос… глубокий, сильный, которому подвластны все оттенки от резкого приказа, когда не подчиниться невозможно даже его врагам, до любовного шепота, от которого мурашки по коже.
Я помню каждое мгновение этих четырех ночей, потому что они сами были одним мгновением.
