Игорь Николаевъ - Харон
Нет, Москва отнюдь не купалась в безмятежности, как поначалу казалось недоумевающему Ивану. Город и вся страна сжались, словно ребенок, которого внезапно ударил прохожий. Сжались, не понимая, что случилось - откуда вдруг такая несправедливость - удерживая слезы и стараясь сделать вид, что ничего особого не произошло. В свое время Иван прочитал, что для японцев очень важно «сохранять лицо» – что бы ни случилось, всегда делать вид, что все в норме. Империя и все ее население сейчас так же старались всеми силами «сохранить лицо». Только диктовалось это стремление не традициями, а общим шоком. Страхом и непониманием, от которых отгораживались отрицанием, стремлением сохранить прежний образ жизни, во что бы то ни стало. Эту маску, толстый слой косметики, скрывавший побелевшее от ужаса лицо общества, Иван так долго - неделю за неделей – принимал за безмятежность и наивность.
И Терентьев вновь горько подумал, насколько он чужой здесь…
Да, теперь это его мир. Его родина и его дом. И все же, как много естественных преград стоит между ними, сколько мелких, незаметных на первый взгляд различий всегда будут отделять пришельца от иной цивилизации, культуры, людей…
Иван тяжело вздохнул и подумал, что, наверное, теперь он уже не любит городские прогулки. Зато у него есть дом и семья. Есть возможность придти в свой дом и обнять дорогого человека - это так много значит, когда жизнь еще далека от завершения, но пик молодости, жизненных сил и азарта уже позади. Обнять и крепко прижать к себе, просто так, не по обязанности, а чтобы вдохнуть запах волос любимой женщины, ощутить тепло ее тела. Ради этого стоит жить. Ради этого стоит снова работать на износ, как в Отечественную и первые послевоенные годы, когда вместо поверженного врага далеко за океаном поднял голову новый, не менее сильный и опасный. Ради этого стоит забыть, что ты человек другого мира и иных ценностей.
На маршруте, ведущем к его дому, еще бегал старенький паровой трамвай, анахронизм из прошлого. Он больше не осыпал сажей пассажиров и прохожих - для нагрева котла служило электричество. Иван купил билет и вспомнил, что на похожем электропаровозике они с Юттой прокатились в их первую встречу. За окном мелькали картины послеполуденного города, паровой свисток звонко голосил на поворотах и перекрестках. Иван составлял в уме список покупок и программу на вечер. Цветы, что-нибудь на ужин, и обязательно подарок жене. Что-нибудь небольшое, но трогательное.
И не забыть, что в одиннадцать вечера к нему придет гость, рекомендованный Зимниковым. Возможно, один из первых работников нового комитета при Научном Совете. Карликовую организацию «Б13», существующую пока только на бумаге, уже прозвали «Бюро 13», прозвище было скорее доброжелательным, но с ноткой иронического превосходства. Как объяснил профессор Черновский, «13» в местных традициях считалось числом запредельного риска и одновременно большой удачи. Игроки, в последней отчаянной попытке обмануть фортуну, ставили на «тринадцать», а про генерала, побеждавшего в безвыходной ситуации, говорили, что при рождении ему ворожили тринадцать чертей. Называя так новообразованный комитет, юмористы посмеивались над «сборищем аналитиков и паралитиков», бесполезных людей, решивших заниматься ненужными вещами. Так взрослые снисходительно называют малыша «тигром» или «львенком». Но Терентьев находил это глубоко символичным, и с его подачи «Бюро 13» стало фигурировать даже в официальном документообороте.
- Мой мир, мой прекрасный мир… - прошептал одними губами Иван. Он всегда любил Джека Лондона. Жаль, что в здешней Североамериканской Конфедерации не было такого писателя. Несуществующий автор не написал страшную «Железную пяту», восхитительные «северные» и экзотические «южные» рассказы.
Другой мир…
Сколько бы прозрачных стен не воздвиглось между ними, теперь его судьба неотделима от судеб этой вселенной. И этой России, такой знакомой, и одновременно неизвестной. И от людей, которые никогда в жизни не видели флаг с серпом и молотом, но все равно его соотечественники, как ни крути.
Вполне достаточно, чтобы пренебречь насмешками и двинуть вперед «отдел аналитиков и паралитиков».
Глава 8
Отец и сын Вишневские были поистине легендарными людьми. Великолепные врачи, прирожденные хирурги и христиане-подвижники, они стояли особняком от всей медицинской общественности. Их профессиональная жизнь проходила в православных миссиях Африки, Азии, Латинской Америки и Сибири. Вишневские несли хирургию мирового уровня туда, где и фельдшера то редко видели. В силу такого выбора, в Империи и мире хватало медиков с формально более высокой квалификацией, но практически не было специалистов с настолько богатым и разнообразным опытом импровизированного лечения. Каждые два-три года отец и сын возвращались в Москву, смотрели показательные операции, читали опубликованные в их отсутствие книги, выступали с докладами. Оценив новые достижения науки и обобщив собственный опыт, они вновь собирали чемоданы, чтобы отправиться в очередной медвежий (львиный, анакондовый и так далее) угол, неся слово бога и милосердие скальпеля.
Такой специфический образ жизни не мог пройти бесследно, поэтому Вишневские заслуженно пользовались репутацией людей со странностями и «энтузиастов», то есть медиков, которые влюблены в свои методы настолько, что не замечают недостатков, и ради верности канону готовы пойти на трудности для себя и риск для пациента. Среди столичных хирургов считалось хорошим тоном проехаться по «людоедским докторам», мазям, бальзамическим повязкам и местному обезболиванию. Вишневские не оставались в долгу, и многолетние пикировки превратили их в невероятных склочников, запредельно резких и ядовитых на язык.
В сорок восьмом году Вишневский-отец упокоился вечным сном в Заире. Через десять лет после этого антропологи отмечали (в полутора тысячах километров от ближайшего места визита Вишневских) тщательно сохраняемый и вполне правильно стерилизуемый шприц. Местный колдун весьма технично накладывал мазевую повязку и делал новокаиновую блокаду (аборигены исправно выменивали лекарство на разные сувениры). Туземец рассказал, что учился у великого целителя, который в свою очередь постиг таинство лечения у белого колдуна «Шне-Шне». Единственное, чего не мог «Шне-Шне», это оживлять покойных, и то лишь потому, что это входило в часть клятвы богам, которую тот дал, чтобы получить свою силу. А вот самый главный учитель, к духу которого «Шне-Шне» взывал перед каждой операцией, тот даже мертвых воскрешал. За что был убит недоброжелателями, но ожил и, разочарованный в людях, удалился в пустыню.
Вишневский-сын, оставшись в одиночестве, достойно продолжил общее дело, преумножая медицинские таланты, и оттачивая остроту языка. С Сергеем Сергеевичем Юдиным его связывали особенно «теплые» и «дружественные» отношения, то есть открытая вендетта, начавшаяся еще в сороковом. Вишневский-старший привез тогда из южной Африки листья какого-то растения, обладавшие, по его словам, чуть ли не чудодейственными ранозаживляющими свойствами. Но по дороге препараты то ли подсохли, то ли подмокли, то ли перележали - одним словом, никакого эффекта не показали. Очень скоро Юдин в своей лекции прошелся по «методам, достойным разве что африканского знахаря». Вишневский-младший без колебаний принял брошенную перчатку и заметил, что «Один знаменитый московский хирург при одном и том же заболевании иногда менял весь план операции в зависимости от того, кто присутствует в операционной. Если зрителей не было, он делал обычную резекцию желудка, если присутствовало человек десять врачей - субтотальную резекцию, ну, а если двадцать зрителей - даже тотальное удаление желудка».
[подлинная цитата из «Записок военно-полевого хирурга»]
С тех пор мэтры испытывали друг к другу, мягко говоря, сильную личную неприязнь. Заочная пикировка перешла на страницы медицинских изданий и специальных бюллетеней, получив всемирную известность. Целое поколение врачей выросло под сенью затяжной баталии. Поэтому Юдина перекашивало от одной мысли о совместной работе с Александром Вишневским. Но и обойтись без «людоедского доктора» при составлении единой лечебной доктрины было невозможно. Если Юдин являлся лучшим из ныне живущих хирургов и делал резекцию желудка за двадцать минут вместо положенного часа, то «знахарь» обладал бесценным опытом лечения в импровизированных условиях, с минимумом лекарств и инструментов.
Если эти двое не станут работать вместе, то их единоборство сломает любую задумку, сколь бы хороша она не была. А если станут - объединенная мощь двух титанов погасит любые трения. Поэтому Юдин немыслимым усилием задушил неприязнь к сопернику и всю ночь обзванивал знакомых, стараясь отыскать следы Вишневского. Это оказалось нетривиальной задачей – с началом войны «знахарь», никому ничего особо не говоря, взял чемоданчик и отправился на фронт, где и исчез. К утру его следы нашлись в Королевстве Польском, в дивизионном госпитале. Поволоцкий, переночевавший в кабинете Юдина, затемно покинул Москву на автопоезде.
