Александр Столбиков - Новый Мир
— Ну что там? Какие потери?
— Пока неизвестно.
— Не врать, — коротко отрезал Барон.
— Пока точно неизвестно, — поправился стушевавшийся офицер. — Но ребята Остермана там рядом крутились, посчитали — как минимум три процента безвозвратных.
— С учетом тех, кто не дотянет, разобьется при посадке и просто невосстановим, будет не меньше пяти, — подытожил Рихтгофен. — Опять двадцать вылетов на потерю.
— В ночь? — спросил один из спутников. — Иначе останемся без самолетов.
— Нельзя, — ответил Барон после секундного молчания. — Нельзя. Ночные бомбардировки без точной привязки и радиомаяков бесполезны. Только как пропаганда, притом дорогая.
— Днем нельзя — проценты зашкаливают, ночью нельзя — бесполезно. Что же делать? — вновь спросил собеседник. — Что мне сказать Хейману?
— Пока не знаю, — отозвался Рихтгофен, не отрываясь от дивизии, распадающейся на отдельные звенья, заходящие на посадку. — Не знаю… Мы в вилке, которая происходит от технической недостаточности. Чтобы действовать днем, нужно больше истребителей сопровождения с большим радиусом действия. Чтобы бить ночью, нужно переоснащать всю радиолокацию и вводить специальные группы наводчиков. С тем, что у нас сейчас, мы не добьемся успеха ни так, ни этак.
— Это неприемлемый ответ, — жестко возразил спутник.
— Какой, есть, — в тон ему ответил Барон, оторвавшись от зрелища самолетов, и задушевно продолжил, — как говорил мой покойный отец, если бордель перестает приносить доход, бесполезно переставлять кровати, нужно менять девочек.
Второй поперхнулся, остальные как по команде уставились в разные стороны, тщательно изображая глухоту и немоту.
Рихтгофен отвернулся, давая понять, что разговор закончен, и снова уставился в небо.
Вечерело. Солнце уже спрятало нижний край за горизонтом, окружающий мир окрасился в багровые тона. Вода в проливе отливала обсидиановой чернотой, отражая красноватые отблески. Прямо над группой, не выше полусотни метров, с воем прошел «Грифон», охваченный пламенем. Неуправляемая машина, подобно огненному ангелу, тяжко врезалась в землю в километре от береговой линии и развалилась на части, без взрыва.
Барон все с тем же непроницаемым лицом смотрел на небо.
Небо, по которому в сопровождении истребителей ползли домой израненные тяжелые бомбардировщики.
Глава 8
— Приветствую вас, господин премьер-министр.
— Здравствуйте, Невилл.
Черчилль исподлобья изучал своего предшественника и его спутника.
Чемберлен был как всегда вежлив, строг, прям и прямо-таки вызывающе церемонен. Но искушенный взгляд Черчилля безошибочно выхватывал мельчайшие признаки глубокой неуверенности. Горделивая осанка утратила естественность, движения приобрели легкую суетливость, а главное — необратимо изменился взгляд. Много лет Невилл Чемберлен взирал на мир с легкой усталостью и естественным превосходством представителя могущественного класса, человека, облеченного большой властью и почетной ответственностью. Теперь это превосходство и сила власти ушли, несмотря на все старания показать силу и гордость, бывший премьер выглядел жалко.
— Я также приветствую вас, господин премьер, и выражаю свое глубокое почтение.
Джеймс Эттли, посол Британии в США, достаточно молодой, но в высшей степени перспективный, наоборот, был стилен и безоблачно беззаботен, почти легкомыслен. Легкая, даже легчайшая небрежность в одежде, белоснежный краешек носового платка, выглядывающий из кармана на миллиметр дальше положенного, беззаботный взгляд и легкомысленный тон. Он смотрел на встречу титанов, словно через стекло, как бы не имея к ней никакого отношения, поигрывая пижонской тросточкой. И тщательно выстроенный образ «беззаботный денди на светском приеме» откровенно нервировал Премьера. Черчилль слишком хорошо знал истинную сущность Эттли и не сомневался, кто в этом дуэте будет орудием главного калибра.
Гости явились без предупреждения, домой, нарушив все нормы этикета, да еще и спозаранку, в священное время завтрака. Но выбора не было, оставалось лишь принять их.
— Взаимно, коллега, взаимно. Прошу вас.
Он повернулся спиной к визитерам, с точно рассчитанной скоростью и краем глаза заметил, как Чемберлена передернуло от такой вопиющей невоспитанности, почти открытого оскорбления. «А поделом, — злорадно подумал премьер, — нечего заявляться с утра пораньше и отравлять весь день».
Они проследовали через полутемный дом, по анфиладе мрачных залов. С началом войны Черчилль отказался от приемов, гостей и сократил штат слуг. По сути, в немалом особняке постоянно проживало не больше десяти человек, включая прислугу и личную охрану.
Увидев, куда их привели, Чемберлен потерял остатки выдержки.
— В столовой? Вы примете нас в столовой? — севшим голосом спросил он, не веря своим глазам, в растерянности остановившись перед огромным дубовым столом.
— Да, — просто и буднично ответил Черчилль. — Почему бы и нет? Вы отвлекли меня от завтрака, а учитывая обстоятельства визита, не думаю, что вы принесли мне вести государственной важности. Присоединитесь к трапезе?
Он бодрым шагом обогнул стол, занял место во главе и изобразил на лице деятельное внимание.
Чемберлен все так же стоял, как памятник павшему викторианскому величию, и пребывал в откровенной растерянности. Эттли с прежней беззаботной усмешкой взирал на премьера из-за плеча патрона, но в его улыбке на мгновение промелькнуло что-то неуловимо нехорошее и настораживающее. Словно волк выглянул из под овечьей шкуры. Выглянул и немедленно спрятался вновь. Он прекрасно контролировал себя, лишь неспокойная, танцующая в его пальцах, словно живая, трость выдавала глубоко скрытые эмоции.
— Уинстон, вы проявляете неуважение… — неуверенно начал Чемберлен.
— Проявляю, — тут же подхватил премьер, наслаждаясь неповторимой гаммой эмоций, которые гость уже и не пытался скрыть.
— Но позвольте спросить… — тот уже явственно закипал.
— Позволю, — деловито отрезал Черчилль, наливая себе коньяку. — Я проявляю к вам неуважение по вполне простой и очевидной причине. Потому что я вас не уважаю. Притом давно.
Танец трости остановился, ее тонкий металлический наконечник со стуком ткнулся в паркет. Лицо Чемберлена пошло пятнами, губы задрожали. Он попытался выпрямиться еще больше и расправил плечи, словно ища в осанке защиту от явного и ничем не прикрытого вопиющего оскорбления.
— Да, всегда мечтал это сказать, — как бы сам себе сказал Черчилль, уютно устроившись, насколько это было возможно в деревянном кресле с высокой резной спинкой. — Мой добрый друг и коллега, я вас совершенно не уважаю. Почему — не вижу смысла объяснять. Наши дебаты и разногласия давно стали притчей во языцех.
— В таком случае, я не смею более пребывать в этом доме и продолжать… продолжать общение с таким человеком, как вы. В какой бы то ни было форме! — резко отчеканил Чемберлен, развернулся на каблуках («А военная выправка-то еще осталась», — отметил премьер) и, печатая шаг, покинул столовую, не обернувшись.
— Так уходит старая гвардия, — заметил Черчилль, на сей раз обращаясь к Эттли. — Проходите, Джеймс, садитесь, поговорим.
Вся разболтанность и беззаботность слетели с Эттли, как осенняя листва, в один момент. Не чинясь, посол сел напротив Черчилля, ловко пристроил трость и выжидательно поднял бровь.
— Вы жестко играете, господин премьер-министр, — хорошо поставленным голосом сказал он. — Мои американские коллеги сказали бы — «гнет с ходу и без отката».
— Ох уж эта американская провинциальная прямота. Впрочем, по сути, сказано верно.
Эттли чинно сложил ладони, как примерный ученик перед строгим учителем, чем не обманул премьера, по-достоинству оценившего и показное смирение, и цепкий, жесткий взгляд.
— Позвольте полюбопытствовать, что вызвало такой суровый напор? Старик этого не заслужил.
— Во-первых, я уже очень давно мечтал сказать ему об этом. Такая, знаете ли, почти детская мечта. Во-вторых, у меня нет ни времени, ни желания тратить силы на долгие и запутанные окольные пути. Сначала мы бы вели занудную беседу о погоде и природе, потом он долго и так же занудно укорял бы меня за авантюризм во внешней политике. И все это только для того, чтобы подготовить почву для настоящей беседы о важных вещах. Беседы с вами, мистер Джеймс Эттли. Я позволил себе сократить преамбулу и перейти непосредственно к делу.
— Интересная трактовка. Но при этом… сокращении… вы смертельно оскорбили старого мудрого политика, можно сказать, витрину оппозиции.
— Когда-то — возможно. Теперь — старое чучело, которое вполне определенная группа политиков использует как знамя и живой укор, — с безмятежной улыбкой сказал Черчилль. — Sic transit Gloria mundi (Так проходит мирская слава).
