Владимир Ропшинов - Князь механический
Кроме той двери, в которую он зашел, была еще одна. Романов толкнул ее. Комната за ней походила на хирургическую операционную залу. В середине ее, под лампами, стоял покрытый простыней стол, выложенный кафелем пол был с небольшим уклоном для слива воды, а вдоль стен – белые стеклянные шкафы с пузырьками. Латинские названия на этикетках ничего не говорили князю, но на каждой из них стоял штамп: «Имп-ский инст. экспер. мед-ны». Пахло хлоркой, формалином и прочими больничными запахами.
– Здесь люди будут превращаться в машины, – услышал он за спиной голос ударника, – в мастерской, которую ты только что видел, мы делаем им новые ноги и руки, а здесь будем пришивать.
– А кто будет пришивать? Ты?
– Зачем же? Доктора пришьют. Мы заплатим – они пришьют и не спросят.
– А откуда у тебя деньги?
– Дают.
– Полиция дает?
– Разные дают.
– И все они, – Романов кивнул наверх, – станут машинами?
– Все они ради этого пришли, но не все смогут. Мы будем делать им не только руки и ноги. Мы будем ставить им новые сердца, механические сердца, пускающие по венам химическую кровь, не дающую умереть ни одной клетке организма. Но новую душу дать не можем – они сами должны подготовить свою для того, чтобы стать машиной.
Романов внимательно посмотрел на ударника.
– И что же, есть доктора, которые умеют ставить людям механические сердца?
– Докторов, которые умеют, положим, нет, – так же пристально глядя на князя, сказал ударник, – но мы других научим. Не боги горшки обжигают.
– И многих людей ты превратил в машины?
– Пока ни один не готов. Но мы подождем. Время есть. А теперь пойдем наверх. Тут ты видел все, и больше смотреть нечего.
Они пошли наверх тем же путем, которым спустились, мимо урчащей газовой машины.
– И ты каждому встречному все это показываешь? – спросил князь. Он шел первым, подставив ударнику спину. Конечно, был риск, что его, увидевшего коммуну изнутри, теперь не выпустят отсюда живым. Он уже несколько минут обдумывал эту мысль и не мог найти ответа: зачем тогда вообще нужно было его сюда заманивать и все показывать. Поскольку ответа он не находил, значит, и вся логическая цепочка была неверной. Значит, его не убьют.
– Нет, не каждому встречному. Но тебе решил показать.
Олег Константинович удивленно посмотрел на ударника, но тот отвернулся, чтобы не отвечать. Они поднялись по лестнице и, пройдя через чайную, вышли в коридор.
– Погоди, – сказал вдруг ударник, – постой тут минутку.
Он вернулся обратно в залу. Романов огляделся по сторонам. Крашенные блестящей масляной краской стены, яркие, без пыли, лампочки, чистый пол, ничего лишнего и личного. В противоположной от входа в чайную стене была небольшая, ничем не примечательная дверь. Романов открыл ее: это была размером с клозет комнатка, освещенная стоявшей на полу лампой. С ее потолка спускалась веревочная, как для казней, петля, а в полу были створки, открывающиеся под ногами приговоренного. Рядом из стены торчал рычаг, которым они, очевидно, и открывались. На стене висела табличка из двух колонок – соотношение длины веревки и массы тела. При слишком короткой веревке шейные позвонки могут не сломаться, и тогда смерть будет долгой и мучительной, от удушения. Князь вздрогнул и поскорее закрыл дверь. Из чайной вышел ударник с клочком бумаги, на которой большими, как обычно пишут малограмотные, буквами был написан какой-то петроградский адрес.
– Когда станешь меня искать, – сказал он, протягивая бумажку, – я для таких случаев каждый день в кабаке по этому адресу с 5 до 6 часов сижу. А сюда не приходи, без меня тебя не пустят.
Они пошли к выходу. Сзади скрипнула дверь – князь повернулся и увидел, что в комнату, куда он только что заглядывал, быстро, словно боясь быть увиденным, забежал какой-то человек.
Такой была созданная Семеном Петренко, по настоящему имени Климом, увечным ударником, потерявшим свои ноги и руки за государя и получившим от него железные, коммуна. Вставали в ней по звонку начиная с 5 утра, каждая комната – на 5 минут после предыдущей, чтобы все могли по очереди сделать утренний туалет. Завтракали все вместе в чайной и рассказывали друг другу свои сны о машинах. В снах всегда было много механизмов, и заканчивались они обязательно хорошо. Затем все одевались и шли работать. Работали одной большой артелью, доверяя старшинство в ней инвалиду, в котельном цеху Петроградского металлического завода на Арсенальной набережной, ходу до которого было с полчаса.
Возвращались все с завода одновременно, уставшие, но довольные, с запахом махорки и пота. После позднего обеда, приготовленного остававшимися в доме поварами, наступало время, которое инвалид называл культурным досугом. Как говорил сам Петренко, любой в это время может пойти куда захочет, но все шли только в чайную. Сначала была лекция – нехитрая, как раз на такую аудиторию. Как правило, из естественных наук либо истории. Потом все брали свои стулья и выстраивали их кружками, по 10–15 в каждом круге. Те, кто хотел, садились в центре этих кружков и рассказывали про себя: что их заботит, почему они хотят стать машинами, от чего отказались в своей прошлой жизни. Остальные слушали, и каждый должен был высказать свое мнение, совет либо замечание. Сам инвалид ходил между группами и слушал. Если вдруг желающих сесть в центр кружка не хватало, он садился сам и рассказывал о себе.
Каждый день под вечер приводили продажных женщин. Инвалид не только не запрещал встреч с ними, но и одобрял их. Но на входе в дом каждой надевали на голову мешок с прорезями для глаз, в котором она и оставалась все время нахождения в коммуне. «Это от любви, – объяснял ударник, – против естества своего идти неправильно, а вот любовь в нашем деле – лишняя. Как сказано: прилепится муж к жене, и не оторвать».
Перед сном все снова собирались в чайной, и каждый по очереди рассказывал, сколько мыслей он за сегодня посвятил темам «противным». «Противными» были все мысли, кроме тех, что о себе, своих товарищах и машинах.
– А что, – спросил князь уже перед дверью, – женщин к себе совсем не берешь?
Инвалид внимательно посмотрел на него.
– Да есть тут одна, – сказал он, – я не хотел брать, да умолила. Но предупредил: чтоб сама на мужиков не глядела и к себе никого на версту не подпускала. Хоть что-нибудь узнаю – сразу погоню. Да ей, впрочем, не хитро воздержаться, она из монастыря сюда прибежала. Все, говорит, мне в монастыре хорошо, одна беда: не хочу лбом перед деревяшками об пол стукать, не верю я в них. Ну а у нас, значит, научные знания.
– И тоже машиной хочет стать?
– Хочет, – кивнул ударник, – в числе первых станет. Хорошо свою душу к этому подготовила, хоть и баба.
Инвалид не сказал князю, что пошел на риск разложения коммуны и разрешил женщине остаться, поселив ее в отдельную комнату в мансарде, потому что сам приходил к ней почти каждый вечер после отбоя. «Заголяйся», – говорил он ей с порога. Она покорно откладывала книгу, пересаживалась на кровать и задирала подол юбки. За себя инвалид не боялся, точно зная, что никогда не полюбит ее. Насчет остальных немного беспокоился, но, с другой стороны, видел в этом хороший механизм отсева: женщина сообщала ему обо всех, кто на нее заглядывался. Она ведь тоже не хотела ничего, кроме как стать машиной.
XIV
Автомобиль со штандартом начальника Главного артиллерийского управления подъехал к деревянному мосту, ведущему с набережной Адмиралтейского канала в Новую Голландию. Лед под мостом и вокруг всего острова был взорван, но вода уже успела покрыться тонкой коркой, и сверху намело снег. От его прочного у берега края к середине осторожно шел солдат, обвязанный вокруг пояса веревкой, которую с суши держали товарищи. Он должен был заложить новый заряд – при такой температуре воздуха в Петрограде лед приходилось взрывать по несколько раз в сутки, так что солдаты караульной роты не отдыхали, закладывая заряды то в одном, то в другом месте. Так они защищали остров не столько от тех, кто хотел бы подойти к нему по льду – прожектора на башнях насквозь просвечивали пространство канала, – сколько от вражеских ныряльщиков, которые могли проникнуть в Новую Голландию через один из ее многочисленных подводных выходов для субмарин. Толстый лед невозможно ни просветить, ни, в случае нужды, прострелить из пулемета.
Въезд на мост был перегорожен шлагбаумом. Караульный выскочил из домика охраны. Он выбежал на минуту, поэтому был в обычной шинели, без нелепой шубы, огромных валенок и прочих тряпок, в которые кутаются караульные, дежурящие под открытым небом, и которые превращают их из солдат в каких-то нищебродов.
Справляться, кто сидит в автомобиле, было не положено; он удостоверился только, что за рулем – настоящий шофер генерала Маниковского, отдал честь и вернулся обратно, поднять шлагбаум.
