Андрей Буянов - Сорняк
Погрозив для профилактики молодёжи кулаком, чтобы к горячему не совалась, Миша поднялся и поспешил к себе в хижину к жене и обеду, точнее – полднику и ужину.
Туя, увидев грязного, провонявшего потом и сажей мужа, молча повела Мишу мыться… А там, пока мытьё, пока всё остальное, только ел Миша уже в темноте, решив разбирать горн уже следующим днём. Жена сидела рядом и привычно что-то щебетала, Миша улыбался и изредка кивал, так они и сидели у своего домашнего очага, а потом там же и уснули, утомленные ласками и укрывшись одеялом из сшитых овечьих шкур.
Как только забрезжил рассвет, Мишка вскочил, полюбовался на спящую ещё Тую, на её раскинутые по мехам светлые волосы, красивое тонкое лицо с чуть приподнятыми скулами. Наскоро надел штаны, натянул Макасино-чулки, куртку и трофейный пояс надевать не стал. Вместо этого накинул меховую жилетку, какую все местные носят на работы, и, выйдя на улицу, припустил к площадке, где соорудил горн. За ночь с ним, разумеется, ничего не произошло, он как стоял на месте, так и стоял, даже не раскололся, как Мишка опасался. С площадкой тоже всё было в полном порядке, если не считать обилия следов детских ног. Мишка усмехнулся: будем надеяться, что никто не обжёгся из-за неуемного любопытства.
Взяв в руки палку, он подошёл к поддувалу и вытащил из него всю глину. Изнутри повеяло теплом и слабым запахом окалины. Налицо помимо воли наползла довольная улыбка. Миша принялся палкой выгребать всё наружу. Вытаскивал довольно долго: содержимого получилось неожиданно много, несмотря на то что большая часть прогорела. И вот уже на солнышке, разглаживая спёкшиеся куски шлака палкой, он, наконец, нашёл то, что искал. Спёкшиеся куски пористого железа, обильно перемешанные со шлаком и ещё чем-то, неправильной, какой-то сюрреалистичной формы… Крица, так его вроде раньше называли.
Ох, чувствовал Миша, выплавить из руды железо еще даже не половина, а, наверное, десятая часть дела. Ещё из этого, что получилось, надо умудриться что-то изготовить. И сейчас, если честно, глядя на вот такое вот непонятно что, у него программа действий в голове не складывалась.
Понятно, что нагреть эту штуку он может хоть сейчас, но что дальше делать? Чем её, раскаленную, достать из горна, чем ковать и где отбивать налипший шлак и придавать равномерную структуру? Вопрос повис в воздухе. И если ковать можно попробовать на каком-либо валуне, а вместо кувалды попробовать каменный молот, то что делать со щипцами?
Мишка глухо матюгнулся, недовольно посмотрел на шлак, собрал получившиеся крицы в корзинку, поставил сбоку, а сам отправился к реке в поисках булыжника для наковальни. И ещё одного, размерами поменьше – для молота. Во второй половине дня и то и другое было готово, осталось только попробовать ковать.
Для начала Миша принялся отстукивать шлак от крицы, просто ударяя её о камень рукой. Как ни странно, получилось. Шлак отлетал в сторону, выкрошивался, сама крица гнулась, кое-где даже блеснул металл. Но все это было не то. После пары часов такой заморочки Мишка взглянул в корзинку и понял, что такие методы не для его терпения и «всего и быстро» не получится, тем более без нагрева. А это что значит? Это значит, что первым относительно кузнечным изделием должны стать щипцы. Может, бронзовые или медные изделия такого характера где-то в этом мире и можно приобрести, но в ближайшие годы Мише это явно не светит. А сейчас стало совершенно очевидно, что без них не обойтись, поэтому… До вечера Миша ковал по-холодному крицу, матерился в голос, но ковал, аккуратно – пальцы-то не «казенные» и другие не отрастут! Наконец, что-то стало проявляться, и на втором каменном молоте вместо пористого не пойми чего стал проявляться довольно толстый железный прут. Закончил он уже ночью и злой и грязный попёрся спать.
Утром опять вскочил на рассвете и умчался к горну, на площадку импровизированной кузни. В этот раз он развёл в нём небольшой костерок, дождался, когда тот разгорится, и сыпанул в него углей. Потом расковырял ещё одну дырку для носика мехов и принялся раздувать. Железный недопрутик привязал к палке сырым кожаным ремешком и сунул другой конец в угли. Сам же опять принялся усердно работать мехами. Прутик раскалился докрасна, тогда Миша достал его из горна и принялся ковать. Нельзя сказать, что получалось у него сильно хорошо, но один полноценный прут, пусть и с частыми вкраплениями, непонятными затемнениями и вообще довольно сомнительного качества, но он выковал. Настало время браться за вторую крицу.
Всего железа в его пористом виде получилось килограммов пять, может семь. Плохо это или хорошо, Миша не знал. Знал, что вес того короба, что он притащил, был очень ощутимый и раз в десять больше… Ну-у, может, десять раз это и много, но никак не меньше сорока килограммов.
Вторую крицу он отбивал уже горячей. Разогрел конец первого прута в горне и просто приварил к ней, а затем грел уже её и проковывал на камне. Процесс пошёл гораздо быстрее, но и несмотря на это, стало понятно, что работа кузнеца далеко не сахар. И если такие проблемы возникают при элементарном получении из загрязненной «губки» относительно нормального материала, уже чем-то похожего на металл, то как же надо изгаляться при изготовлении чего-то более серьезного? К вечеру Мишка примитивные кривые и убогие, но щипцы на длинной рукояти сваял. И уже с их помощью принялся с остервенением проковывать новую крицу…
В эту ночь спать не ложился, работал при свете горна и костра, проковывая оставшиеся куски «губки», а затем вытягивая из одного из них, наименее загрязненного, ровную вытянутую пластинку. Работа его захлестнула, и он продолжал её и с утра, вытягивая очередной прутик в широкую лопатку, а ту, соответственно, проковывая до лезвия. Затем, осмотрев творение рук своих, положил лезвие на угли, а сам сбегал к речке с горшком за водой. Потом снова раздул мехами угли, дождался, пока пока железо начало как бы светиться изнутри, ловко подхватил его клещами и опустил в воду. Металл зашипел, над горшком пошёл пар. Вынув лезвие, Миша снова сунул его в горн и взялся за меха.
Про то, что железо само по себе штука довольно мягкая, он прекрасно знал, и единственный способ сделать его твердым, который ему приходил сейчас на ум, была закалка. Всё остальное, может быть, и можно реализовать подручными средствами, но только не сейчас… Лезвие получилось ровное, большое, длиной чуть больше ладони взрослого человека, шириною в три пальца и толщиною в среднем миллиметров пять, не меньше. Всё же работа ручная и, можно сказать, опытная. К заточке предполагалась только одна сторона, ее Мишка расплющил и закруглил на конце, другую просто выровнял по грани. Ручку вырезал из деревяшки медным кинжалом и, насадив две половинки, стянул их мокрым сыромятным ремешком, край которого подвязал и запихнул под первые мотки: когда просохнет, сядет как влитая и ни скользить при этом, ни расшатываться не будет. Так отец дома всем ножам рукоятки делал – ёще там, в прошлой жизни.
А потом Миша долго сидел на берегу реки и точил лезвие разными плоскими камешками. Как он ни старался, но железо осталось довольно мягким. Нет, с медью его сравнивать было категорически нельзя, но вот даже плохонькая бронза наверняка была тверже. О сравнении с современными сортами стали, разумеется, речи не шло вообще. Острие он заточил, отшлифовал лезвие на крошащемся камешке, затем песочком подвёл ещё раз кромки, еще раз пошлифовал. Получилось вроде неплохо.
Подхватив нож и завернув его в кожаную тряпицу, которой его же время от времени и протирал, Миша поднялся с камешка и побежал в сторону посёлка.
Дома его все встретили, как будто так и надо. Ну, ходил куда охотник по своим делам, ну, сделал их и вернулся, на то он и охотник. А ночь дома не побыть, так тут таким никого не удивишь, скорее наоборот – это больше на норму походит. Туя тоже, как только он пришёл, поднесла ему плошку горячей каши, а сама, как и положено женщине, села с краю. Вот только глаза её были красные, с темными кругами под ними – волновалась, ждала, но ни слова не сказала…
Миша поел кашу. В этот раз было не только много мяса, но и сала и ещё какие-то необычные травки. А ещё рядом с очагом в кривой глиняной миске он увидел серые и твердые, но такие вкусные лепёшки. Очень ждала его она. И не понимала, почему муж не пришёл на ночь домой.
Он прожевал, что было во рту. Подтянул к себе кожаную тряпицу, развернул ее и протянул девушке блестящий в свете костра нож ручкой вперед.
– Туя, ут сакам…[8]
Жена повернулась, в её глазах стояли слезы непонимания и обида. Но это до того момента, пока она не увидела нож. Она несмело протянула руку.
– Осторожно, – прошептал Мишка, показывая ей пальцем остроту лезвия. – Ут ак сакам ан[9].
Молодая женщина несмело улыбнулась, взяла в руки нож, внимательно осмотрела его, взялась за ручку, попробовала резануть одну из завязок на рубахе, ойкнула, облизав кровоточащий мелким порезом палец, и неожиданно улыбнулась. И в этой улыбке было всё. Всё – от страха за неведомого мужа до обиды на его непонятное поведение. Теперь всё это осталось позади, теперь она полностью приняла и поняла Мишу, её мужа. Миша довольно улыбнулся в ответ и, подчинившись навалившейся на него усталости, закрыв глаза, задремал прямо сидя, привалившись к стене дома.
