Убей-городок (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— Теперь, давай, колись!

Конечно, в соответствии с советским законодательством я должен бы вежливо обратиться к нему на «Вы» и поинтересоваться, не он ли это порезал меня, а после того, как он, разумеется, откажется, принести извинения и удалиться со смущённым видом. По крайней мере, именно так думает наша прокуратура. Но мы пойдём другим путём. Я повысил голос:

— Ну, Босой!

Услыхав свою кличку, Бурмагин вздрогнул:

— Так че и сказать-то не знаю. Бутылки ходил сдавать, тебя, то есть, вас увидел. Внутри аж все закипело… Думаю – порежу падлу лягавую. А у меня нож был в кармане. И вокруг никого нет. Ни одного свидетеля. А ты отвернулся как раз, на что-то отвлекся. Вот, я и не удержался.

Так, хорошо идёт. Но темп сбавлять нельзя. И никакой человечности. Одна голая функция возмездия.

— Дальше давай, с подробностями, с деталями. И не молчи, а то в другом месте продолжать будем.

Однако, мой напор, похоже, и не требовался, потому что дальше произошло совсем уж неожиданное – Бурмагин обхватил руками свою лысую башку и зарыдал:

— Не хотел я тебя убивать, все само-собой вышло. Запил я по весне. Я же пять лет не пил, с тех пор, как Мариночка родилась. Полина условие поставила – станешь пить, детей заберу, и уйду. А как мне без Мариночки-то жить? Сережку-то я тоже люблю, но не так, как доченьку. С Сережкой, конечно, как он вырастет, мы на охоту ходить станем, но девчонка-то все равно любимей. Я же, как с охоты приду, гостинец ей приношу. Заранее кусочек хлеба с солью в рюкзак кладу, чтобы из леса, да чтобы дымком пахло. А она всегда спрашивает – откуда? А я говорю – мол, лисичка тебе на хвостике принесла. Смеется так, радуется. А я-то как рад, что дочка радуется!

А тут, в апреле, словно резьбу сорвало. На работе с мастером поругался, он у нас слишком принципиальный — в брак половину дневной выработки отправил, хотя и вины моей нет, станок барахлил, так я и решил грамм сто выпить, чтобы успокоиться. Ну, сто выпил, потом еще… А дальше уже не помню. Все будто в тумане было. Проснулся как-то – ни Полины, ни деток. Вещи детские забрала, вот только Мишка остался — под кроватью лежал.Я его Мариночке в Ленинграде купил. Очухался, поехал в Шексну, а тесть, хоть и не мильтон, но тоже ваш, в колонии служит. Он мне сразу сказал – мол, пить завязывай. А я в Шексне и не пил почти, только пару бутылок пива, чтобы голову поправить. Вернулся, весь не в себе был, не помню даже, за что на пятнадцать суток-то угодил? И с работы пришли, сказали – мол, за прогулы уволили. Ладно, думаю, хоть в лес схожу, уток побью. Я и сам без охоты жить не могу, да и тесть у меня жареную утку уважает. И доченьке бы кусочек хлеба принес. А тут и ты, ружье у меня забрал. Так как я теперь жить-то стану? И доченьки нет, и на охоту не с чем сходить.

Я слушал слезливые излияния взрослого мужика и чувствовал, что скоро мы зайдём не туда и дальнейшего адекватного разговора не получится. Значит, надо закрепить успех, пока не поздно. Я смахнул со стола лишнее вместе с любопытным тараканом и положил перед утирающим слезы Бурмагиным лист бумаги и ручку.

—Пиши, о чём только что рассказал. Самую суть: где, когда, кого, чем, где нож и всё такое.

Только старался я зря. У мужика так плясали руки, что мне стало его жалко. Поставь сейчас перед ним стакан водки — до рта не донесёт. Где уж тут писать чего-то. Вот ведь надо было выпросить у соседа по общаге портативный магнитофон. Видел я у него такой, катушечный ещё, «Весна-3» называется. Но на нет и суда нет, чего теперь горевать. Да и не факт, что магнитофонная запись будет признана за доказательство.

Я быстренько прикинул, что мы имеем.

Можно, конечно, записать показания самому (Саньку я по некоторым резонам в происходящее посвящать не хотел), дать этому кренделю расписаться, но он, пожалуй, и этого сделать не сможет. И потом, потерпевший милиционер почему-то сам, а не следователь записывает показания своего обидчика – какая цена будет такому «доказательству»? А как только «Босой» окажется в КПЗ, сокамерники его быстро научат идти в отказ. Дескать били, унижали, угрожали, вот и оговорил себя с испугу.

Я прислушался к своим ощущениям, а хочу ли я его «посадки»? И честно ответил себе: нет. Кого у нас в колонии из сволоча человеком сделали? Не помню такого. Вот авторитет криминальный заработать – это пожалуйста! Как же: милиционера на перо посадил. Наколет себе на костяшках «СЛОН»* и будет ходить героем. К тому же в той ветке событий, которые достались мне в будущем, «Босой» наказания не понёс. Может и здесь как-то вывернется? Может быть, сколько бабочек не дави, основные события являются незыблемыми? Вот чёрт, и спросить не у кого. Но возмездие должно наступить. И я понял, какое.

— Слушай сюда, Бурмагин! — начал я металлическим голосом. — Жить тебе осталось два года.

Бурмагин заполошно посмотрел на меня.

— И не я тебя замочу. Руки ещё о тебя марать. Можешь жить здесь, можешь сбежать, куда угодно, хоть на БАМ, хоть на целину, хоть в тайгу какую-нибудь – исход один будет. Крышка тебе Бурмагин, от судьбы не уйти, и это ясно, как бином Ньютона. (откуда этот бином Ньютона в моей голове всплыл?)

Произнося свой приговор, я старался, чтобы и физиономия моя выглядела соответствующе. И, судя по выражению лица Бурмагина, это мне удалось. Потому что Бурмагин потихоньку зеленел. Нет, всё-таки не был он закоренелым злодеем. Окажись на его месте какой-нибудь «полосатик» с кучей ходок, он бы и бровью не повёл на мои страшилки. А этот что-то уж больно плох. Я забеспокоился, как бы ему скорую вызывать не пришлось. В мои планы это никак не входило. Надо слегка отработать назад.

— Объявляю тебе устную подписку о невыезде. (Господи, послушал бы кто меня!) Живи и бойся. Будешь плохо себя вести, и двух лет не проживёшь. Ты меня понял?

Я наклонился над Бурмагиным, стараясь прожечь его взглядом. Это, пожалуй, было лишним. Мой обидчик находился в прострации. То, что в милицию его сейчас не потянут, он уже заподозрил, но вместо облегчения струхнул ещё больше. Это что же такое с ним будет, если даже после признанки в таком преступлении его не собираются арестовывать, а угрожают лишением жизни?

Пора было ставить точку. Тема исчерпана. Дальше не может быть ничего интересного.

— Бурмагин, помни, что я сказал. Всегда помни.

С этими словами я вышел на лестничную площадку.

— Пошли скорей на улицу, а то тут не продохнуть от твоего табачища.

А Саньке не терпелось узнать результат моей секретной операции.

— Ну, как, успешно? – спросил он, стараясь, чтобы любопытство не сильно торчало в его словах.

Я не ответил, ещё раз проматывая в голове недавние события и в очередной раз задавая себе вопрос: а правильно ли я поступил? Кто я такой, чтобы казнить и миловать по своему усмотрению? Притащил бы злодея в милицию, и пусть с ним разбираются те, кому положено. Заодно можно заявить, вот, мол, преступление раскрыл, можно из глухарей вычёркивать.

Дальнейшие мои душевные терзания прекратил Санька:

— Я тебя в сотый раз спрашиваю, ты что, не слышишь? Всё нормально?

Вместо ответа я озадачил друга ещё больше.

— Как ты думаешь, если человеку сказать, что он скоро умрёт, он поверит?

Друг посмотрел на меня как-то странно:

— Ты это про что?

— Ну, помнишь, когда Коровьев открыл буфетчику, что тот скоро умрет, с ним какая истерика случилась?

Я произнёс это и понял, откуда у меня этот бином Ньютона в голову залез.

— Это же из Булгакова, из «Мастера и Маргариты»! Не читал, что-ли?

Санька посмотрел на меня ещё более странно:

— Вот не пойму я тебя, Лёшка! Ты в больнице около месяца был, а как будто десять лет отсутствовал. То не помнишь ничего, то слова какие-то непонятные из тебя лезут.

Упс! Ещё никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Ведь, пожалуй, «Мастера» вот так запросто в эти времена и не найти было. Вылез тоже, понимаешь, со сравнением. Опять пришлось врать, что в больницу книгу знакомые приносили почитать, чтобы не скучал. А вот что друг заметил мои странности, это плохо. Значит, и другие могли заметить, только помалкивают до срока.