Дмитрий Могилевцев - Люди Истины
Курд и вправду отнесся к Хасану довольно-таки дружелюбно. Приведя в башню цитадели, не стал обыскивать, велел даже накормить хлебом и сыром. Хасан не успел доесть, как в комнату, пыхтя, ввалился низенький полноватый человечек, одетый до крайности неряшливо, хотя и богато. Увидев Хасана, тут же шарахнулся назад, прошипев: «Вы что, зла мне хотите?» Тут же из-за его спины выскочила пара стражников, стали, опустив копья, направив острия на Хасана.
– Давай свое письмо, нищий, – прошипел человечек.
Хасан вынул письмо из рукава.
– Не подходи, им отдай, – велел человечек.
– Благородный господин Тутуш, мне велели передать письмо лично вам в руки, – сказал Хасан, улыбаясь.
Тутуш метнул на него ненавидящий взгляд.
– Если ты думаешь, что меня так легко достать, то очень, очень ошибаешься. Отдавай письмо.
– Хорошо. Думаю, я сумею объяснить господину раису, в чем дело. – Хасан, пожав плечами, протянул письмо стражнику.
Тот принял и протянул человечку, с жадностью письмо схватившему и развернувшему.
– Так, печать настоящая, – пробормотал Тутуш, – Иблис его унеси, зачем ему так-то понадобилось…
Прочитал письмо, покраснел. Прошипел, глядя исподлобья: «Твой раис умеет выбирать послов, в самом деле». И, не сказав больше ни слова, выскочил из комнаты. За ним вышли и стражники.
Хасан принялся за остатки хлеба с сыром. Когда доел, в комнату заглянул курд. И сказал, переминаясь с ноги на ногу: «Ты, дервиш, на нас в обиде не будь. Наше дело простое. Нам говорят, ну, в общем, сам понимаешь. Тебя велено до утра не выпускать. Но тебе попону принесут и воду для омовения. Тут совсем неплохо спать, клопов нет. Правда».
Эту ночь Хасан снова простоял на коленях. А на рассвете за ним пришли. Хмурый с недосыпу курд, надувшись для пущей важности, во главе полудюжины стражников отконвоировал его в султанский дворец. Провел мимо пары кривоногих тюрок с непомерно длинными копьями, торчащих у входа, во дворик, мимо лениво журчавшего мраморного фонтана, украшенного резными павлинами, мимо живых их образов, курино перешагивающих со ступеньки на ступеньку, вздрагивая, и мерзко клекоча, и украшая их черно-белым навозом. Провел по галерее, увитой плющом, не в зал аудиенций, а в боковую комнату. Перед входом в нее высокий араб в бурнусе протянул навстречу ему руку и сказал, коверкая персидские слова: «К великому визирю не приближаться. Сидеть, где укажут. Не вставать, пока великий визирь не удалится. За тобой будут следить. Если вскочишь на ноги, застрелят. Ты понял?»
– Я понял, брат, – ответил Хасан по-арабски.
– Тогда пойдем, – ответил араб на родном языке, в его устах прозвучавшем грубее чужого.
Усадил он Хасана на толстый, бурый ковер из верблюжьей шерсти, расстеленный в конце комнаты, выходящей окнами во внутренний дворик. В косых лучах утреннего солнца плясали пылинки. В саду разноголосо кричали птицы. Их крики походили на чужеземную речь. В другом конце комнаты отодвинулся занавес.
– Так вот каков чудо-дервиш нашего повелителя звезд, – раздался голос, суховатый, негромкий, но слышимый на удивление отчетливо.
– Салям, господин, – сказал Хасан, склонившись.
– Салям, ученейший Хасан ас-Саббах, – человек у занавеса рассмеялся негромко.
Хасан вздрогнул. С самого детства он не чувствовал себя настолько беспомощным. Не ощущал с такой остротой, что жизнь его и смерть лежат на ладони того, кто определит их, едва шевельнув пальцем и нисколько тем не озаботившись. Кто настолько больше его, и не только тысячами воинов и слуг за спиной. Больше человеческой мерой, и в такой степени, что это ощущалось по первым же словам. Так дерзкий молодой гончий, ступив в лес, ежится, учуяв волчий запах. Голос этого человек не оставлял уверенности ни в чем.
– Меня, привыкшего вставать раньше водоносов, наш молодой звездочет едва не из постели выдернул. Вот как ты ему дорог.
– Мы многое пережили вместе, мой господин, – сказал Хасан, не поднимая взгляда.
– Да, это соединяет. Посмотри на меня, дервиш, я вовсе не страшен.
Хасан покорно поднял голову, посмотрев в лицо великому визирю страны сельджуков, – в лицо старца, окаймленное густой седой бородой, с глазами пронзительно черными и холодными, похожими на птичьи.
– У тебя глаза старика, – заметил визирь. – Впрочем, если измерять время жизни количеством запомнившегося, ты старше меня. Интересно, как именно ты запоминаешь? Цельными картинами? Запоминаешь краски, звуки, запахи? Что именно ты запоминаешь в лицах?
– Я помню лишь слова, мой господин. Слова, описывающие запахи, звуки и лица. Я никогда не помню картин, – лишь слова, которые остаются после того, как она исчезнет.
– Как удивительно! Твоя память праведнее наших художников, так и норовящих втиснуть в арабески какого-нибудь зверя. И ни единого слова не ускользает из твоей памяти?
– Нет, мой господин. Я не умею забывать.
– Какой редкий дар. И не самый легкий. Но могущий быть весьма полезным. Тебе известно, как учитывать приход и уход товаров, считать деньги за них и соотносить расходы с доходами?
– Я служил секретарем у купца ар-Раззака, мой господин.
– Замечательно! – Низам ал-Мулк кивнул. – Дело в том, что сейчас нам весьма полезен человек твоих талантов. Как раз сейчас мы собираем страну воедино, – не силой меча, которым она была покорена, а каламом писца и абаком сборщика налогов. Теперь наконец и Кум, и Тебриз, и Керман платят нам не только словами верности, но и полновесными динарами. Но вот выяснить, вправду ли они полновесны, сколько их должно быть на самом деле и правильно ли они собираются, – задача не из простых. И человек, который все сразу мог бы держать в голове, не лазя по всякому поводу в горы записей, – сколь бы полезен он мог быть! И сколь щедро вознагражден!
– Для меня огромная честь – быть полезным вам, мой господин. Я с радостью отдамся столь нужному занятию. Оно станет первейшим из моих забот, делом моей жизни, – произнес Хасан, вновь потупившись.
– Разумеется, разумеется, – визирь вздохнул. – Конечно, я понимаю, тебе хочется заняться наукой звезд, не правда ли?
– Хаким Омар хотел, чтобы я работал для него над таблицами звезд, мой господин.
– Ну, этому никто не мешает. Только работа над таблицами никуда не торопится, верно? Звезды вечны, а вчерашних податей сегодня может и не быть. Нашему чуду учености, нашему Омару, наверняка будет спокойнее работаться, если он будет знать, что деньги на его приборы – весьма, кстати, недешевые – поступают вовремя и в нужном количестве.
– Воистину так, мой господин.
– Замечательно. Итак, господин старший писец Хасан, завтра на рассвете я ожидаю тебя здесь. Слуги покажут тебе твои комнаты, подыщут одежды, позаботятся о твоей пище. …Да, кстати, – отнесись снисходительнее к моему бедному Тутушу. На нем лежит тяжкое бремя: ему приходится служить моими глазами и ушами. На этом поприще много друзей не наживешь. А у врагов бывают острые ножи. Мой Тутуш с некоторых пор очень боится ножей. Меня весьма забавляет чувство юмора уважаемого раиса Музаффара, но все же с его стороны было жестоко послать мне отчет о податях Рея таким образом. Два месяца назад дервиш принес письмо главному помощнику Тутуша. И унес с собой его голову. Если мой главный сыщик умрет от застоя сердца в пятках, где я возьму другого?
– Я не знал об этом, мой господин.
– Само собою, само собою. Но шутка удалась на славу, – визирь рассмеялся.
Встал, хлопнул в ладоши и исчез за занавеской. Хасан остался сидеть до тех пор, пока к нему не подошел слуга и, позвав за собой, не повел во внутренний двор.
7. Люди силы
Дни и недели летели как пыль. В первый раз в жизни Хасану пришлось работать с мертвыми словами. Конечно, у ар-Раззака приходилось много считать, но всегда Хасан знал, что считает: мешки зерна, отрезы шелка, овец, слуг, – и дирхемы в их карманах. Все это было видимо, ощутимо, реально. Письма приходили от людей, лично знавших если не самого Хасана, то его хозяина, и писал Хасан всегда человеку, которого знал хотя бы по рассказам ар-Раззака. На работе же у Низама ал-Мулка бумаги заслоняли лица, за ними не виделось больше ничего – только слова. Деньги, стада, деревни, – все это существовало только на бумаге. Хасану будто приходилось собирать из разрозненных клочков огромную книгу, непомерную хронику каждого дня времен, которые могли иссякнуть тысячу лет назад, а могли еще и не начаться. Исписанная бумага существовала вне времени, и запечатленным на ней создавала свой собственный мир, который лишь живущие в настоящем мире, по-настоящему видящие описанное в ней могли соединить с реальностью. Но каждый из этих свидетелей написанного был властен лишь над крошечным клочком реальности, над одной деревней, самое большее городом или провинцией. Написанный мир стоял над ними всеми. А в этом мире Хасан чувствовал себя абсолютным и безраздельным хозяином. Взяв в руки каждую новую бумагу, новое письмо, он будто вылавливал рыбу или диковинного зверя, которого следовало, словно кусочек мозаики, усадить на строго обозначенное место. Власть над миром слов, которые оживали лишь под его взглядом, его голосом и рукой, пьянила, захватывала, затягивала. Временами Хасан даже забывал, зачем он здесь, кто он, откуда пришел, – вокруг существовали только слова.
