Вадим Давыдов - Предначертание
Гурьев, улыбаясь, кивнул.
— Лимонник! Лимонник, доложу я вам, — воодушевлённо произнёс Загряжский. — Народным средствам нужно самое пристальное внимание уделять! Это же просто не знаю, как чудесно, что вы меня, Яков Кириллыч, сюда вытащили!
— Илья Иванович, — Шерстовский, не узнав собственного голоса, прокашлялся. — Простите, Илья Иванович… Это… Вы?!
Профессор, кажется, только теперь заметивший ротмистра, выпрямился и вгляделся, поправляя очки, в его лицо. И всплеснул руками:
— Боже мой! Витенька! Какими судьбами?! Голубчик! — и шагнул ему навстречу, протягивая обе руки.
Когда первые восторги узнавания поутихли, Загряжский проговорил, улыбаясь:
— Возмужали вы, Витенька, вас и не узнать сразу! Не знал, не знал, что вы в Манчжурии, иначе давно разыскал бы! А я тут теперь, изволите ли видеть, проживаю, совершенным магнатом Потоцким, почти, можно сказать, по-старорежимному! Ну, что это я разболтался, — оборвал он себя. — Не буду, не буду мешать. А вас, Витенька, как милостивый государь наш Яков Кириллыч с военного совета отпустит, пожалуйте, жду. Наливочка здесь на лимоннике настоянная, просто нектар божественный! Лимонник! Женьшень – это полная, доложу я вам, Витенька, ерундистика! Но вот лимонник, лимонник – это да! Всё, всё. Ретирада, ретирада!
Профессор исчез так же непостижимо, как явился. Шерстовский встряхнулся, как выбравшийся из воды пёс, одёрнул зачем-то френч и уставился на Шлыкова в совершенной прострации. А Шлыков, язва такая, осклабился да ещё и подмигнул:
— Что, ротмистр? Расклад улавливаешь?
Ответить на это Шерстовскому вновь не удалось. На пороге возник вестовой с несколько растерянным видом.
— Что такое, Малышкин? — недовольно, хотя и ровно произнёс Гурьев. — Я же просил – не беспокоить.
— Так японцы там, Яков Кириллыч!
— Какие?! О-о… Пусть заходит, — Гурьев поднялся.
Вестовой вышел и секунду спустя вернулся с высоким японским офицером. Тот поклонился и сказал на чистейшем русском языке:
— Доброго утра, Гуро-сан. Генерального штаба майор Такэда. Прибыл в ваше распоряжение по приказу его высокопревосходительства генерала Сумихары. Со мной – взвод маньчжурской армии и боеприпасы для вашей части.
— Благодарю, — поклонился в ответ Гурьев, стараясь не выдать охватившего его волнения. — Присаживайтесь, Такэда-сан.
— Сабуро, — улыбнулся японец, снова кланяясь. — Моё имя Сабуро, Гуро-сан.
— Прошу, Сабуро-сан, — Гурьев протянул руку к столу и кивнул вестовому: – Малышкин, собери на стол.
— Есть!!!
Шерстовский, закрывая рот, громко клацнул зубами.
После того, как со стола исчезли остатки трапезы, Такэда достал из планшета карту:
— Прошу внимания, господа. По сведениям разведки, усиленный батальон Красной Армии пересёк границу вот здесь, — офицер указал точку на карте. — Если мы правильно понимаем их замысел, они собираются запереть ваш отряд, Гуро-сан.
— Я понял, — кивнул Гурьев, склоняясь над картой. — Ну, что ж. Значит, не успокоились.
— Виктор Никитич, останешься? — спросил Шлыков. — Каждый человек на вес золота, особенно с твоим опытом?
— Останусь, — не задумываясь, ответил Шерстовский, и только после этого посмотрел на Гурьева и на полковника. — Донесение напишу атаману, найдите, кого послать с письмом.
— Не нужно никого посылать, — заулыбался Такэда. — Я имею установку радиотелеграфа с собой. Можете телеграфировать его превосходительству отсюда прямо.
— Связь, — просиял Гурьев. — Превосходно. Я даже надеяться не мог!
Такэда поклонился:
— Его высокопревосходительство генерал Сумихара велел передать вам, Гуро-сан, что долго думал над вашими словами и сообщает о своём решении моим прибытием, — Такэда отвесил новый поклон. — Гуро-сан.
— Телеграфируйте генералу мою искреннюю признательность. Ну, и давайте определимся с планом боевых действий. Судя по скорости их продвижения, сутки у нас есть.
— А что ты ему сказал? — шёпотом спросил Шлыков. — Какое там решение?
— Да так, — скромно потупился Гурьев. — Потом, Иван Ефремыч. Не до этого. Вот совершенно.
Командир усиленного почти до семисот человек батальона, видимо, никогда не слышал о тактике Ганнибала, позволявшей последнему громить превосходящие его по численности и вооружению римские легионы. Во всяком случае, ошибку римлян он повторил с удивительной точностью: растянувшись на марше в погоне за крошечным отрядом, врубился в ущелье Тыншэйки и угодил сначала под ставший уже визитной карточкой Гурьева залп стрелков-охотников, выбивший старших и большинство младших командиров, а затем под кинжальный пулемётный огонь. Конница, атаковавшая остатки красных со склонов, довершила чудовищный разгром.
То, что разгром был чудовищным, Шерстовский с изумлением убедился лично: дюжина раненых в шлыковском отряде, двое убитых и шестнадцать раненых – у маньчжурцев, за две сотни трупов и столько же раненых – у красных. Двести с лишним пленных, трофеи – полтысячи винтовок, шесть пулемётов «Максим», четырнадцать «Дегтярёвых», не счесть гранат и патронов, подводы, лошади, упряжь. Самому Шерстовскому пуля легко оцарапала щёку. Всё.
Шлыков об этом ещё не знал. Маячил на околице, сидел на табурете, что притащили ему, ожидая возвращения отряда, курил отрывисто и сердито, щурился. И резко поднялся, поморщившись от тянущей боли в животе, увидев, как пылят по дороге босые, в цыпках, мальчишечьи ноги, и услышав радостный, заполошный и звонкий крик:
— На-а-а-аши-и-и! Вертаются-а-а-а-! Пленных веду-у-у-у-уть! Мно-о-о-о-га!
На этот раз раненых и пленных доставили в станицу, заперли в овинах, поставили караул. Раненым оказали посильную помощь. До глубокой ночи Гурьев, Шлыков, Такэда, Котельников и Шерстовский допрашивали красноармейцев. Среди них, в большинстве своём забайкальских и уссурийских крестьян и казаков, оставшихся без командиров и комиссаров один на один с победившим врагом, который был сыт, весел и неутомим, желающих запираться не находилось. Только успевай записывать. Несколько человек стали просить разрешения остаться в станице. Их Гурьев велел немедля от прочих отделить и перевести в другое помещение. Всего таких набралось восемнадцать человек.
— Что вы собираетесь с ними делать, Яков Кириллыч? — спросил Шерстовский. Он слышал, как шлыковцы – или как их теперь, после всего, называть-то?! — обычно поступают с пленниками.
— Завтра, Виктор Никитич. Всё завтра. То есть, уже сегодня, — усмехнулся Гурьев. — Сейчас – всем отдыхать до утра.
— А… перебежчики?
— Этих оставим. Раскидаем по станицам, под гласный, так сказать, надзор. Воевать их не следует неволить, они и так на грани. Пускай живут. Там станет видно. Остальное станичники и атаманы сами решат. Спокойной ночи.
Как же, подумал Шерстовский. Уснёшь тут, пожалуй.
Утром колонну пленных провели по улице, — при полном стечении народа. Конвой остановился на майдане, где верхом при полном параде их ждали офицеры, Гурьев и полувзвод «лейб-гвардейцев» из самых молодецки выглядящих и обученных казаков.
— А теперь, — голос Гурьева покрывал всё пространство без видимых усилий с его стороны, — мы вас всех отпустим. И подводы дадим для раненых. Чтобы вы знали и рассказали всем за речкой, — мы уничтожаем бандитов, в том числе идейных, а с трудовым крестьянством и мастеровым людом мы не воюем. Вы видели сами, как мы живём здесь, на нашей земле. На Русской земле! Мы вас не звали, — вы сами пришли. Чтобы карать и убивать. За что и получили по заслугам. Сейчас каждый из вас подойдёт вот сюда, — Гурьев указал нагайкой на длинный, накрытый зелёной скатертью стол посередине улицы, — и поставит подпись под обязательством не поднимать оружия против мирных казаков и крестьян Маньчжурии и Трёхречья. Кто не подпишет – расстреляем, как злостного бандита и преступника. Как мы поступили с теми бандитами и извергами, которые называли себя «красными партизанами», а на самом деле жгли наши дома, убивали наших жён, стариков и детей, сжигали их заживо, насиловали и грабили. Есаул, командуйте.
Наслушавшись за время своего пребывания в Тынше рассказов о Гурьеве, Шерстовский, в принципе, чего-нибудь в таком духе и ожидал. Оказывается, всю ночь мобилизованные Гурьевым дети и учительница Неклетова во главе с ним самим переписывали данные из красноармейских книжек и составляли «проскрипционные списки». Понятно, что пленных надо или отпускать, или… Но вот так, — превратив вынужденное мероприятие в идеологический демарш, одержав ещё одну, на этот раз моральную, победу?! Кто же он такой, подумал Шерстовский. Пожалуй, полковник Шлыков поставил на правильный цвет.
Когда последняя телега с ранеными красноармейцами и пешая колонна исчезли в дорожной пыли, Гурьев посмотрел на небо:
— Ну, господа офицеры, счастлив наш Бог. Эту кампанию мы выстояли.
