Игорь Николаев - Война за империю
В дверь негромко постучали, Аркадий побежал открывать. На пороге возник Шанов, в форменных брюках, подпоясанный ремнем и в светлой рубашке.
— И еще раз добрый вечер, — он поздоровался, как обычно, сдержанно и негромко, внимательно оглядывая все вокруг чуть исподлобья. — Извините… не найдется ли у вас коробка спичек? Мои закончились, а Гуггенхайм курит.
Шанов по-своему истолковал выражение лица Натальи и добавил:
— Но он будет курить только на кухне и в пепельницу. Если дым мешает, то на лестничной площадке.
— Нет… нет… если в пепельницу… — замешалась она. — Сейчас, я найду.
Получив желаемое, Шанов коротко поблагодарил и еще раз внимательно взглянул на женщину. Его взгляд лучом радара скользнул по комнате, отмечая скудость убранства на столе, единственную еловую лапу в банке с водой, грустное лицо Аркадия. На мгновение показалось, что сейчас он что-то скажет, но после секундной заминки Шанов молча вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Наталья сложила руки, ладонь к ладони и на мгновение замерла, лицом к двери, спиной к столу. Пренебрежение соседа, который даже не поздравил с праздником, задело больше всего, и легло последней гирькой на весы, отмеряющие печаль. Непрошеная слезинка повисла на реснице. Больше всего женщине сейчас хотелось сесть прямо на чисто вымытый пол и разрыдаться в голос. Но немыслимым усилием воли она сдержалась. Как солдат, поднимающийся в атаку, Наталья собрала в кулак всю волю и стерла с лица гримасу разочарования, высушила набегающие слезы. Гордо выпрямившись, она повернулась к сыну, надев — буквально пришив — на лицо улыбку.
И стук в дверь повторился снова.
Только теперь визитеров оказалось трое.
По контрасту, бок о бок, Шанов и блондинистый немец казались почти гротескной парой — один среднего роста, другой высокий, под два метра. За ними стоял, поглаживая седую бородку, старик с видом доброго дедушки Мороза. Шанов определенно чувствовал себя не в своей тарелке, но, судя по всему, не столько от смущения, сколько от непривычки к тому, что собирался сделать. Блондин улыбался во весь рот, искренне и по-доброму веселясь.
— Это… Ну, в общем… — начал Шанов и окончательно стушевался. Картина вышла настолько несообразной и непохожей на знакомого ранее офицера, что Наталья невольно улыбнулась, но сразу же приняла серьезный и ожидающий вид. Немец оскалился еще шире, хотя это и казалось невозможным, а в глазах седого старика запрыгали веселые хитрые чертики.
Шанов нервно двинул плечами, будто собирался повернуться к товарищам и просить их поддержки. Но задавил проявление душевной слабости и решительно, на одном дыхании выговорил:
— В общем, не присоединитесь ли к нам? Вместе будет веселее.
* * *Густая, вязкая даже на вид струйка пролилась в бокал, как патока или густой сироп. Напиток, похожий на светлый мед, наполнил один бокал, затем другой. Электрический свет от низко подвешенной люстры заискрился в вине так, что на миг показалось, будто в сосудах плещется жидкое золото.
— Токай…
Сказав это, Хейман поднял бокал на свет и покрутил его, наслаждаясь игрой света на резных хрустальных боках.
— Да, — Шетцинг закрыл бутылку и поставил на стол, подальше, чтобы не мешала.
Премьер-министр Германской Социальной Республики и начальник Генерального Штаба Ротмахта чокнулись, степенно и со значением, будто подводя этим движением итоги уходящего года. Не спеша пригубили вино.
Вдалеке небо полыхало огнем салютов — Марксштадт гулял, провожая уходящий и приветствуя новый год. Хотя у немцев Рождество оставалось гораздо популярнее, но и этот день так же удостоился доли внимания и праздничного настроения. Кто-то ворчал, что это мода, перенятая у русских, которые наоборот, не жаловали рождество. А кто-то просто радовался поводу повеселиться от души. Впрочем, здесь, в загородной резиденции премьер-министра, было тихо и спокойно.
— Токай, — повторил Фридрих Хейман, уже с совершенно иным выражением. Если раньше в его словах читалась нотка недоверия, то теперь штабист выразил глубокое и искренне удовлетворение от того, что в бутылке оказалось именно то, что ожидалось. — Теперь его днем с фонарем не найти.
— Что поделать, все на свете знало расцвет и упадок, — с долей философской грусти заметил Шетцинг. — Венгерские вина в том числе. Но это хорошее.
— Склонен согласиться, — Хейман отпил еще глоток, задумчиво поставил бокал на стол. — Подумать только, я в детстве читал о нем в журнале и мечтал когда-нибудь попробовать. Кто тогда мог подумать…
Со стороны политик и штабист были не похожи друг на друга. В премьере отчетливо читалось аристократическое происхождение, светлые волосы были аккуратно зачесаны на идеальный пробор — волосок к волоску. Костюм сидел на нем второй кожей, будто владелец родился облаченным в пиджак из тонкой шерсти. Военный же был грубоват лицом, стрижен под суровый армейский ежик и немного неловок в движениях, словно каждое движение причиняло ему несильную, однако назойливую и постоянную боль.
Два совершенно разных человека, но взгляд у этой странной пары был одинаков. Их спокойные глаза, как зеркала, отражали все, не показывая ничего, что творилось за ними. Так смотрят те, кто привык к большой власти и не меньшей ответственности. Кто привычно взвешивает каждое слово даже в кругу старых друзей.
— Год закончился, — Шетцинг провел рукой по голове, будто проверяя, не выбился ли отдельный непослушный волосок из прически. Эта констатация очевидного факта была явным и неприкрытым приглашением к беседе. Хейман почесал седую макушку и невольно поморщился.
— Все так же? — спросил Шетцинг, и в его голосе прорезалось нечто схожее с участием и даже тревогой.
— Да, — односложно отозвался штабист. — Артрит скоро сведет в могилу… Похоже, та война все-таки достанет меня и через четверть века.
— Крепись, ты нужен мне и Германии. Как никогда нужен, — просто и откровенно сказал политик, поднимая бокал в жесте, похожем на салют.
— Знаю. Стараюсь.
Когда пустые бокалы были оставлены, Шетцинг склонился вперед, уперся локтями в стол и сложил длинные тонкие пальцы домиком.
— Что ж, осенью мы провалили блиц-высадку, — сказал он, подводя пробную мину. — Сейчас время последовательного планомерного приступа.
— Я знаю. Ведь мой штаб его и планировал.
— Фридрих, сколько мы знакомы? — чуть вымученно спросил Шетцинг.
— С двадцатого… значит скоро двадцать четыре года.
— Фридрих, я всегда считал тебя другом…
Штабист чуть приподнял бровь. Он привык, что товарищ и коллега всегда уверен и производит впечатление очень прямолинейного человека, даже когда крутит интриги, сложные как морской узел 'многократная восьмерка'. Такое хождение вокруг да около некоего важного вопроса было для Шетцинга совершенно нехарактерно.
— Рудольф, — Хейман тоже наклонился, и ноги, больные еще с окопного сидения в Мировой войне, сразу напомнили о себе. Но военный задавил это чувство привычным усилием воли. — Рудольф, ближе к делу. Я помню, сколько мы прошли вместе. Что ты хочешь узнать?
Шетцинг рассеянно провел рукой по пузатому боку бутылки с токайской эссенцией, будто хотел налить еще, для храбрости. Порывисто встал и сделал несколько шагов по комнате, так энергично, что фалды пиджака взметнулись за спиной.
— Я внимательно прочитал все, что вы спланировали с твоими умниками из Штаба, — четко и решительно вымолвил он, отчеканивая каждое слово, как молотком. — Я одобрил все ваши выкладки и планы. Я в очередной раз поставил свою репутацию на то, что ты снова сможешь.
Последнее слово политик отчетливо выделил голосом.
— Но я хочу, чтобы ты сейчас, прямо сейчас сказал мне, как на исповеди. Вы действительно сможете?
— Налей, — кратко попросил Хейман, так, как будто обращался не к правителю одной из сильнейших держав мира, а к окопному товарищу. И Шетцинг, не чинясь, не указывая военному на его место, снова сел и выполнил просьбу.
— Мне страшно, Фридрих, — сказал премьер-министр Республики, неожиданно и с устрашающей откровенностью. — Теперь мне по-настоящему страшно. Раньше мы могли проиграть, но теперь… Если война не закончится победой, мне припомнят все. Дружбу и союз с русскими, репрессии против национал-социалистов, чистки армии, мое дворянское происхождение и все, за что меня ненавидит наша оппозиция. Сталин так же потребует сатисфакции, поскольку ему тоже понадобится козел отпущения. Но сейчас я еще могу уйти в отставку, покинуть политику и мирно жить на каком-нибудь парадном и бесславном посту. Решать нужно теперь. Поэтому… Германия вступила в новую войну, мы сможем ее выиграть?
— Ты же видел все расчеты… — начал, было, Хейман, но премьер-министр остановил его нетерпеливым жестом.
