Елена Хотулева - Попытка – не пытка
– А кто определил, что четыре дня – это максимум?
– Твой покорный слуга… – Натаныч отвесил мне поклон.
– Какой же ты все-таки гений! – восхищенно сказала я. – Давай, отправляй меня в 22 июня. Что для этого надо?
Предвкушая проведение нового эксперимента, гениальный творец аномальной московской жары потер от удовольствия руки и вытащил из-под дивана медную пластину.
– Так! Положи на нее ладошки и сиди десять минут, – сказал он, прицепив к ней «крокодил», соединенный проводом с компьютером. – Сейчас я сниму параметры, и будем запускать.
– Хорошо, – Я изо всех сил надавила на пластину. – Думаю, что надо лететь часам к восьми утра прямиком в Кремль.
Натаныч оторвался от монитора:
– Это ты вот из чего такой вывод дурацкий сделала? Ты, извини меня, вообще-то хоть иногда думаешь, прежде чем говорить? А если там правда война? А если она в четыре утра началась? Тогда в половине пятого у него совещание начнется. Да и вообще, с чего ты взяла, что он будет в кабинете? Говорили же, что он заперся на даче и никого не пускал к себе в течение нескольких дней.
– А по другой версии – он был в Кремле, – парировала я. – И мне кажется, что все-таки за три недели я хоть немного, но узнала, что он за человек. Поэтому я уверена, если там война, то он будет именно в кабинете.
– Ну-ну… Ну-ну… А почему к восьми часам, а не к семи, например?
Я пожала плечами:
– Ну, это как-то интуитивно напрашивается. А что, ты думаешь, надо раньше лететь?
Забрав у меня пластину, Натаныч бросил ее обратно под диван, пощелкал клавишами и, потянувшись, как тощий кот, заявил:
– Будем письмо посылать. Иначе никак нельзя. Вдруг у него там совещание. Или его там вообще нет. А может, туда бомбу бросили. Ты ведь не забывай, что реальность-то иная.
– Отличная идея! – обрадовалась я и пересела за стол, чтобы сочинять записку.
Как и в прошлый раз, мой хорошо воспитанный друг предоставил мне письменные принадлежности и встал над душой:
– Давай уже! Чего ты ждешь-то? Опять решила его на «вы» называть? Или без приседаний обойдешься?
Не ответив на едкости, я взяла ручку и написала всего два слова: «Можно прийти?»
– А что, – захихикал Натаныч. – Очень даже лаконично. И без романтических излишеств. Простенько так, незатейливо, как будто вы уже лет двадцать женаты. Глупость какая! Но раз ты хочешь, то я не буду возражать. Мое дело, как говорится, десятое.
Я запечатала конверт, написала на нем: «И.В. Сталину» – и положила на ковер. А вольнонаемный почтальон прицепил к нему провода, метнулся к компьютеру и снова завяз в сомнениях:
– Может, для начала письмо отправим не в восемь, а в семь утра? Минуты на три, а?
– Валяй, – я махнула рукой. – Будь что будет. Главное – хоть какой-то результат получить.
Он стукнул по клавише, конверт исчез, а через три минуты появился на ковре в нетронутом виде.
– Так! – Натаныч взлохматил волосы и, не теряя боевой настрой, сам себе скомандовал: – А теперь семь сорок пять!
– Почему в семь сорок пять? – удивилась я.
– Потому что если совещание состоится, то, скорее всего, в какой-то ровный час. Например, в восемь. А значит, Сталин придет в кабинет раньше, и у него будет время, чтобы прочитать твое сногсшибательное послание.
Он изменил параметры, тукнул по кнопке, и через три минуты у нас в руках оказался лист, поперек которого было написано: «Немедленно!!!»
– Это что-то новенькое. – Натаныч зачем-то посмотрел бумагу на просвет. – Это как-то неприятно смотрится. И, я бы даже сказал, наводит на мысль отказаться от этого вояжа. Или ты со мной не согласна?
Я забрала у него бумагу и, внимательно рассмотрев надпись, расстроенно сказала:
– Он очень злой. Это видно. Он так всегда пишет, когда из себя выходит. Наверное, там война. А значит, все мои труды насмарку.
– Так ты полетишь? – с опаской спросил Натаныч. – Может, лучше в 1937-й? Там как-то попривычней, да и он поди заждался.
Я села на пол и сжала электроды:
– Вот глупо шутишь ведь. А зачем? Как он может там заждаться? Давай уже, отправляй меня в свои семь сорок пять.
Он набрал полную грудь воздуха и осторожно нажал на кнопку.
* * *Появившись в кабинете, я быстро поднялась с пола и, увидев, что Сталин стоит спиной к окну, дернулась, чтобы подойти к нему.
– Стой на месте!! – рявкнул он, делая мне предупредительный жест. – И даже не вздумай приближаться. Иначе я за себя не ручаюсь!
– Я пришла, чтобы спросить тебя…
– Здесь я задаю вопросы! – он в ярости ударил кулаком по оконному наличнику. – Как ты посмела прислать мне это письмо? Как у тебя наглости хватило вот так запросто явиться ко мне в кабинет после того, как прошло четыре года?
– Четыре года? – прошептала я, и тут до меня дошло, что я натворила.
Расставшись с ним меньше суток назад, я обещала, что вернусь через день. Но из-за моего полета в 1941 год получилось, что меня не было несколько лет.
– Сейчас я все тебе объясню… – попыталась оправдаться я, но это оказалось бесполезно.
Сталин смотрел на меня взглядом, который мог иссушить океаны. Одним только взмахом руки он погрузил меня в такой ужас, что я едва держалась на ногах
– Ты ушла, не сказав мне на прощание ни единого слова, – сказал он ледяным тоном. – Это произошло после разговора, который должен был стать ключевым в наших отношениях. Ты даже не потрудилась прислать мне письмо. Я думал, что случилось нечто непоправимое, я мысленно похоронил тебя… Но вот здесь появляется этот конверт, и ты как ни в чем не бывало приходишь, чтобы задать какой-то вопрос. Скажи, за все то время, пока мы были вместе, ты видела от меня хоть что-нибудь плохое? Отвечай!!!
– Нет… – с трудом выдавила из себя я.
– И это «нет» дало тебе право так поступить со мной?
– Ты пойми… – Я снова предприняла тщетную попытку хоть как-то объяснить, что произошло.
Но он не обратил на это никакого внимания:
– Знаешь, что для меня самое страшное в общении с женщинами?
– Что?
– Предательство. Да, не измена, а именно предательство. Однажды я пережил это. И понял, что больше никогда не допущу ни с кем душевной близости. Но нет! Через несколько лет я увидел тебя, и мне показалось, что ты – женщина, которая не способна меня предать.
– Но скажи мне только…
– Ты хочешь спросить, началась ли война, о которой ты столько говорила? Да. Она началась, сегодня в семь часов утра… Все! Ты получила ответ. А теперь уходи. Убирайся!!! И чтобы больше я никогда тебя не видел!!! Вон!!!
В отчаянии я что-то вскрикнула, бросилась к двери, схватилась за ручку и… вернулась в 2010 год.
Упав на потертый, но уже ставший мне родным ковер, я разрыдалась. Натаныч забегал вокруг меня, звеня горлышком корвалола по маленькой ликерной рюмке.
– Что! Таки что там случилось? – кудахтал он, пытаясь поднять меня на диван. – Ну не молчи уже, в конце-то концов! Там война, да?
– Да! – сказала я сквозь слезы. – Там война. Но она началась в семь утра. Реальность как-то изменилась. И теперь неизвестно, что там произойдет.
– Ну, успокойся ты! – Он наконец перетащил меня на кучу подушек и сунул мне рюмку. – Пей! Пей! И рассказывай. Почему ты так плачешь? Ну не поверил он тебе. Ну не оказался он дальновидным политиком. Не смог перехитрить Адольфа. Ну и что, в конце-то концов… Дело, как говорится, прошлое, забудем о нем за давностью лет.
– Ты не понимаешь… Не понимаешь… Я люблю его… – Я повисла у Натаныча на шее и стала орошать слезами его рубашку. – А ты… Почему ты не сказал мне, что если я пойду в 1941-й, то получится, как будто мы не виделись четыре года? Ты специально это скрыл, да? – Еще сильнее разревелась я.
– Батюшки милые! Да что ты такое говоришь? Я? Скрыл? Да это же такая очевидная вещь! У меня и мысли не было, что ты этого не знала. Вот ведь горе-то какое…
– Отправь меня к нему в 1937 год! Как бы послезавтра от последнего визита.
– Но ты вся в слезах! Куда ты пойдешь?
– Мне все равно… Я хочу его видеть. Прямо сейчас! – Я сползла с дивана и схватила электроды.
– Но во сколько? – спросил Натаныч, пересаживаясь за компьютер.
– Не могу вспомнить, не могу… – мне показалось, что я теряю сознание. – В одиннадцать, кажется, в одиннадцать. На дачу. И оставь меня там до утра.
В тот момент, когда его указательный палец коснулся кнопки, я поняла, что договаривалась не на одиннадцать, а на десять часов вечера.
Оказавшись возле окна, я обвела взглядом погруженную в полумрак комнату и увидела, что Сталин сидит на кровати и курит. Представив себе, что именно так он напрасно дожидался меня в той реальности, откуда я только что вернулась, я спрятала лицо в ладонях и снова начала лить слезы.
Если он и был на меня зол из-за часового ожидания, то теперь, когда я, вся зареванная, появилась у него на полу, его настроение изменилось. Быстро подойдя ко мне, он, как обычно, резко поставил меня на ноги, посмотрел на мое распрекрасное лицо с размазанной косметикой и спросил:
