Целитель 12 (СИ) - Большаков Валерий Петрович
В раздраенный иллюминатор подмахивал ветерок, игриво колыша занавески, и били навылет алые лучи заходящего солнца. Извечный шум набегающих волн поневоле клонил в сон, а слабая качка баюкала. Что еще нужно для счастья ленивой особи рода человеческого? Гальюн напротив, камбуз рядом…
Однако внутренний непокой не давал забыться. И навеянная дрёма лупилась с меня, как дешевая позолота.
Рывком я сел, и глянул на море. Смотреть там было особо не на что — кругом шумливая вода. Волнуется, перекатывается плавными, обливными складками, как плиссированная юбка…
Правда, Ромуальдыч с Гириным живо спелись — тягали из «флибустьерского дальнего синего» рыбку большую и малую. Божественно вкусную в жареном виде.
Я откинулся спиной на переборку, и сложил руки на животе. Не самая героическая поза, да плевать…
Вчерашний разгул эмоций ожидаемо сменился жалким «депрессняком». Смешное негодование «рогоносца» истощилось, увяло, вытесняясь пугающим чувством непростительной ошибки. Может, даже непоправимой.
Не знаю, что там реально происходило, на чертовой асьенде, но уж точно не то, что я себе напридумывал! Усмешка скривила мои губы.
«Вчера рычал, сегодня скулит…»
В узкую дверь каюты легонько постучали.
— Ворвитесь! — скучно отозвался я.
Внутрь заглянул Вайткус, похожий на борца в тяжелом весе.
— Етта… Разрешите войти?
— Уже нахватались у нашего лейтенанта? — в мой голос густо подмешалась ехидца.
— У капитан-лейтенанта! — весомо поправил Ромуальдыч, переступая комингс.
— О, как! — подивился я. — Это когда ж он успел?
— А вот! — загордился боцман своим «крестником». — Выучил матросиков, как полагается. Те поначалу матом стонали, а сейчас носы дерут — героически отразили налет вражеской авиации! Ваня говорит, налюбоваться не мог — все сосредоточились донельзя, уставные скороговорки наперебой: «Цель высотная… Взять на сопровождение… Скорость… Дальность… Курс… Цель поражена!» Кондёры поддувают свежачка, а все мокрые от пота, словно в море окунулись…
— Молодцы, — кивнул я, и вежливо добавил, чтобы поддержать разговор: — Могу поспорить, что «вражескую авиацию» суданцам Штаты подкинули.
— Ну, а кто ж еще? — усмешливо фыркнул Вайткус. — «Фантомы» и «Ф-111». Сначала они, вроде как, Каиру достались, а египтяне их живо Хартуму передарили. И пошла веселуха… Етта… К-хм… Я, вообще-то, за другим зашел. Ты чего смурной такой, а?
Что-то сжалось внутри, всколыхнулось, нагоняя унявшуюся было тоску.
— Да-а… — поморщился я, отводя глаза. — Нелады с Ритой.
— Умгу… — глубокомысленно заключил Ромуальдыч. Оседлав стул, он сложил руки на спинке, и с выражением продекламировал стишки, ходившие среди «молодежи и студенчества»: — «Всё может быть, всё может статься — с женою может муж расстаться. Но чтобы бросить пить… курить… Нет, еттого не может быть!»
— Ирма плохо влияет на деда…
— Язвим? — ухмыльнулся Вайткус… — Да нет, всяко быват… Помню, как мы с Мартой поцапались. Поэма! Эпическая! Етто было… Во! — удивился он. — Ровно двадцать лет назад! Ну, да, в шестьдесят девятом. О-хо-хо… В общем, появилась у меня другая женщина…
— Молоденькая? — заинтересовался я.
— Ну-у, я бы так не сказал… Сорок пять ей было. Но выглядела вдвое моложе — стройная, живот плоский, как у девчонки — не рожала же, а груди — во! — ладонями Ромуальдыч изобразил, как минимум, восьмой размер. — Зато спортивна-ая — с избытком! Нет, по ночам всё было в порядке… К-хм! А вот днем… У меня же весь спорт — етто шахматы, а Маше движуху подавай! Зимой она на лыжах, да с горки, да со свистом! И на Домбай я ее возил, и на Медео… Да и летом Машу тянуло туда же — «за темные леса, за высокие горы». Альпинистка моя, скалолазка моя… — он помрачнел. — Загоняла меня совсем! Я же ей все канаты лично ощупывал, узлы затягивал, а она всё выше, всё быстрее… Ну, я и взбеленился. «Да дай ты мне отдохнуть спокойно!» — ору. А Машка… И где она только слов таких нахваталась? Самое приличное выражение помню — «мерзкий старикашка»! А на другой день аукнулось ей «быстрей и выше»… Не я узлы вязал! И страховал не я. Маша метров двести летела со скалы. И… Уж не знаю, о чем думала она, когда падала, а мне вот до сих пор неймется — скребет совесть. Бросил же… Не проследил… Не позаботился… Не обеспечил… — на его сильное, загорелое и обветренное лицо пала угрюмая тень. — Такие вот дела, Миша… А потом еще слух прошел, что я овдовел! Хех! Так мы с Машей жили «во грехе», как дочка ворчала, я ж не разводился… А, когда вернулся с Кавказа, с похорон, меня встретила Марта. И стали мы жить-поживать, да добра наживать… Как будто и не было ничего. Марточка ни разу не напомнила мне о «загуле», а вот простила ли? Понятия не имею, а спрашивать боюсь. Вдруг, да узнаю о себе что-нибудь такое, о чем старался забыть, и у меня даже получилось… Ладно, пойду! — шлепнув мозолистыми ладонями по спинке стула, Вайткус резко встал, кивнул добродушно, и вышел, притворив за собой дверь.
Я тоже поднялся рывком, брезгливо передергивая плечами.
— Хватит нюнить, отрок во вселенной! — отражение в зеркале презрительно оттопырило губу. — Тебе девяносто лет, мерзкий старикашка, ты втрое взрослее Риты, а ведешь себя, как инфантильное чмо!
Шагнув к иллюминатору, я подставил разгоряченное лицо свежему порыву. Вобрал полные легкие соленого воздуха, приправленного йодом и волнующим, зовущим благоуханием южных широт.
— Всё будет хорошо и даже лучше!
Шаловливое дуновение ветра подхватило и унесло яростный задор.
Вторник, 28 марта. Утро
Гавана, Ведадо
Инна встала рано, по обычаю начиная день с чашечки кофе. Желательно — бутербродик к нему, а лучше — парочку…
Она тихонько налила большую чашку ароматного кубинского кофию, щедро забелив сгущенкой, и вышла на балкон.
Гавана просыпалась вяло и неохотно. Ложились здесь поздно, загулявшись до ночи, а трудились без особого энтузиазма. Разве что в горячке сафры кубинцы лили пот — целыми школами, институтами, заводами выезжали на плантации госхозов, как раньше в Союзе «на картошку» ездили. Только здесь иная культура — на Кубе рубят сахарный тростник.
Инна отпила из чашки, и ясно улыбнулась будущему. Завтрашний день нисколько не тревожил ее. Что бы ни случилось, какой бы стороной не повернулась жизнь, Васёнок всё равно останется с нею. И это самое главное, то, что математики зовут «необходимым и достаточным». А остальное — ерунда.
Не зря же мудрец сказал: «Что ни делается, всё к лучшему».
Машинально поправив расплетшуюся косу, девушка вернулась в номер, ступая на цыпочках. Васёнок дрыхнет, а Олег…
Инна прошлась босиком по мягкой ковровой дорожке, и заглянула в комнату. Видов не спал.
Закинув руки за голову, он глядел в потолок, то собирая морщины движением бровей, словно поражаясь собственным мыслям, то хмурясь легонько.
— Доброе утро, — вежливо сказала девушка.
Олег промолчал, все такой же задумчивый и спокойный, а затем осторожно, помогая себе руками, сел и свесил ноги, нашаривая пальцами тапки.
— Я не спрашиваю, почему ты не сказала правду, почему скрыла, что Вася — Михайлович, а не Олегович. Понимаю. — Он медленно, в несколько приемов, натянул футболку. — Закончим съемки, я подам на развод.
— Ладно, — ровным голосом ответила Инна, покачивая пустой чашкой.
Она ощущала неловкость, стоя в дверях, но удалиться не хотелось еще больше. Уход выглядел бы, как равнодушное согласие с житейским проигрышем. А ведь тринадцать лет вместе — изрядный срок. И рвать прошлое, как фотокарточку, нельзя…
Инну спас щелчок незапертой двери — в номер шагнул растрепанный Гайдай. Поправляя очки, он оглядывался суетливо и диковато.
— Буэнос диас! — режиссер развел руки, и хлопнул в ладоши.
— Буэнос! — оживилась сеньора Видова.
— Олег, как ты? — на секунду озаботился гость.
— Нормально… — кряхтя, Видов медленно встал, цепляясь за спинку кровати.
