Фигль-Мигль - Волки и медведи
Радио было в почёте во всех провинциях, но Автово впало в истерическую зависимость. Повсюду работали радиоточки или приёмники, помимо местного «Голоса Автово» ловившие передачи зарубежья, включая наш «Финбан ФМ», охтинский «Сигнал» (который Канцлер, как ни странно, до сих пор не удосужился переименовать хотя бы в «Позывные Империи») и вещание Городской радиотрансляционной сети. Мы быстро привыкли к зрелищу то шайки юнцов, у центрового которых на плече покачивалась внушительных размеров радиола, то медленного старичка с миниатюрным приёмничком в руке или на шнурке на шее.
На Горвещании говорили много и добротно, приглашая специалистов с В.О., острословов из Английского клуба и отметившихся накануне чем-то особенно нелепым – порой и скандалом – членов Городского совета. Остальное время занимали радиоспектакли и музыка того рода, под которую хорошо танцевать пожилой супружеской паре непоздним летним вечерком. «Финбан ФМ» крутил предвыборные агитки и музыку, пригодную для аптек и Ресторана. На Охте при Канцлере пустились в сторону радиоспектаклей, но пришли к тем же агиткам в относительно художественной рамочке. А вот в Автово, с их замаранным, но крепко плещущимся на ветру знаменем гедонизма, тонкостью интриг и тяжеловесностью шика – и сплетнями, главное, сплетнями, которые давно стали второй и даже более реальной жизнью и длились так же долго, как жизнь, – в Автово от радио ждали чуда.
Но они также боялись, что чудо действительно, не дай бог, случится.
Все, кто работал на радио, – решительно это скрывали; все, кто слушал, – не старались раскрыть тайну. В Автово не было даже единства в вопросе, кто и где записывает их любимые постановки, и, когда актёры, закутав горло шарфом, незнаемо проходили по улице, на их молчащих губах появлялась лукавая и надменная улыбка – но потом, боясь быть опознанными по этим загадочным губам путешествующих тайком богов, они повыше подтягивали шарф и пониже опускали голову.
«Голос Автово» славился своими радиопостановками. В них рассказывали о косарях – но под другими именами, о знакомых именах – но в небывало иных обстоятельствах. Совершались вроде те же, но категорически другие подлоги, похищения, кражи, грабежи и браки, в предвкушении которых слушатели заключали пари. Этими пари в Автово было пронизано всё. От мэра, который в своём кабинетике-конуре бился об заклад с главным бухгалтером, секретаршей и забредавшими слесарями, до мальчишек, прямо на улице краем уха ухвативших новый поворот сюжета, любой был готов подкрепить рублём собственную версию грядущих событий. («Десятка на кражу со взломом!» – «Принимаю!»)
Страсть к радио изощрила их слух. Они стали ненужно чутки к скрипам, шорохам и интонациям. Страсть к пари их дезориентировала, и каждый второй поверил, что может предугадывать судьбу.
Сочетание чуткости и азарта расстроило нервы одним, а других превратило в калькуляторы. Даже в «Культтоварах», тесно заставленных открытыми стеллажами и витринами, с их запахом бесплодно состарившихся книг и свежей бумаги, носился этот Дух.
Фиговидец поглядывал на меня, но держался поодаль. Возможно, он приметил, что такое я вертел в руках, и боялся, как бы с ним не заговорили о Людвиге. Накупив бумаги, красок, угольных карандашей и прочего, он заявил:
– Читать нужно только образцовые сочинения. Как излишние физические нагрузки разбивают тело, так уродуется ненадлежащим чтением вкус. Уродуется! – повторил он с нажимом и воодушевлением, обрадованный удачным сравнением, а заодно выдав (он и не заметил, что говорит трусливо, почтительно) все страхи человека, никогда в жизни не соприкасавшегося с физическим трудом. – Искривляется, сохнет, выматывается, теряет силы и в конце концов надорвётся. И это видно не хуже, чем угробленный тасканием тяжестей человек. – Он потупился. – Понимающему глазу.
– Так-так, – сказал я, подходя. – А каким манером твой глаз стал понимающим? Или ты с ним родился?
– Говорю же, чтение образцовых сочинений…
– А как ты узнал, что они образцовые?
– Нетрудно отличить.
– От необразцовых?
– От необразцовых, – подтвердил фарисей, начиная злиться.
– Ага. Но чтобы отличить одно от другого, наверное, это другое нужно иметь в наличии? – Я глянул на внимавшего разговору продавца. Тот был мелкий, лопоухий, в свитере до колен и – совершенно напрасно, учитывая форму и величину ушей, – в повязанной на пиратский манер красной косынке. – Мускулы не нервы, – закончил я. – Они от работы только крепнут.
– Очень смешно. Но канон давно сложился.
– Уж и пополнить нельзя? Зачем тогда пишут?
– У них спрашивай. – Фиговидец тоже поглядел на продавца и отвернулся. – Слишком они полагаются на своё природное чутьё, которого у них к тому же и нет.
– Значит, всё необычное по определению плохое?
– Я этого не говорил. Но на практике выходит, что да.
– У меня большая прореха в эстетическом образовании, – неожиданно сказал продавец. – Порою так хочется прослушать про Искусство, и Философию, и другие Высшие Интересы. К народу выйдешь – а тебе долдонят про косарей да кто с чьей девкой. Где уж здесь, в Автово, Высшие Интересы… зажрались до утраты пульса. – Он поправил платок. – Люди с высокой буквы так и пропадают по своим уголочкам. Кто их оценит? Кто узнает, что они вообще есть? – Он поправил ухо. – Работаешь над собой и над словом, достаёшь Книги…
Мэр между тем отбыл свою ужасную еженедельную повинность, и на «Голосе» начался очередной эпизод «Саги о косарях». Мы застали её в разгар кражи каких-то документов и, вероятнее всего, покинем задолго до уличения вора. Это как-то обостряло удовольствие.
– Десятка на то, что следующим трупом будет старушка, – бодро сказал Фиговидец.
– Принимаю, – сказал я. – Удваиваю на адвоката.
– Что вы, что вы! – запротестовал продавец. – В «Саге» не бывает трупов.
– Может быть, мы и не про «Сагу». Так что там с Высшими Интересами?
– Открылся Литературный Салон.
– Вы народ будете преследовать духовными благодеяниями или друг друга? – буркнул Фиговидец.
Продавец не понял, не оценил, но улыбнулся.
– Приходите, пожалуйста, – закончил он приветливо, заворачивая покупки. – Каждый вечер в аптеке на площади.
– А чего ж, – сказал я. – Придём.
Вечером с нами увязался и Муха, для которого слово «аптека» перевешивало мутное словосочетание «литературный салон».
– Автовские аптеки богатые, – твёрдо сказал он. – Поглядим, подтоваримся. Я в прошлый раз такие гидрохлориды взял – от четырёх таблеток всю ночь мультики смотришь. Не могла же литература всё подчистую сожрать?
– Муха-Муха, – сказал Фиговидец с чувством превосходства. – Не знаешь ты жизни. – (Муха с шагу сбился от изумления.) – И литературы тоже. Там уже, полагаю, прилавок сожран, не то что твой гидрохлорид. Ты, кстати, не боишься от четырёх таблеток на том свете проснуться?
Прилавок, однако, оказался на месте, и его не слишком бойко осаждали. Не спеша расплачивался патлатый парень в сшитой из разноцветных лоскутов толстой куртке. Тыкала пальцем в стеклянный шкаф с образцами эфедриновых сиропов от кашля девчонка, сверху замотанная в нескончаемый шарф, а понизу – в вязаные гетры. Некто – прискорбное сочетание тощего тела и просторного пальто – покачивался и оседал, а провизор только размеренно покрикивал: «Боня, слезь с витрины!» – и ещё одна достойная старушка интересовалась ценами на аспирин.
Автовские аптеки были понемногу всем: аптекой, кафе, клубом. Справа от входа размещались собственно аптечные шкафы и витрины, слева – стойка с коктейлями, глинтвейнами и мороженым и удобные низкие диваны. Здесь было царство яркого света и радио, там – полумрака и голосов вразнобой. Резко выраженный запах аптеки, её специфичная – летом и зимою – ментоловая прохлада курьёзно соединились с запашками и гоготком забегаловки. Аптека была слишком ледяным, серьёзным делом, чтобы вот так запросто, как газировка с сиропом в руках девушки в белом халате, смешаться с припахивающим, быдловатым весельем немудрёных местных бонвиванов.
Фиговидец тоже остался недоволен, но другим.
– Ну и где здесь национальная идентичность? – вопрошал он. – Где колорит? На кружки погляди! На по-ло-тенички. Нельзя же превращать шалман в музей китайского ширпотреба!
– Хочешь пить наливку стаканчиком на ножке?
Мы обернулись на голос и увидели колорит.
Парень был крепкий, рослый, наголо бритый.
В грубейших ремесленных ботинках, но в отличном твидовом пальто.
Муха остолбенел.
– Ты кто?
– Я враг свободы.
– Мент, что ли?
– Нет, сочинитель сонетов.
С удвоенным вниманием мы посмотрели на крупные грубые черты лица, когда-то давно сломанный нос, свежерассечённую бровь.
– Барыжите, парни?
– Чего это сразу «барыжите», – обиделся Муха.
– Вид у вас хозяйский. А в этом мире барыг у реального производства нет повода нос задирать.
