Анатолий Матвиенко - На службе зла. Вызываю огонь на себя
— Да. И по инициативе Шауфенбаха. Он считает, что у белых есть деньги, люди и возможности, чтобы создать вам проблему, — не краснея соврал Никольский. Для выполнения задачи по устранению Ульянова мелкая ложь — не грех.
— Вот как. Но Дзержинский не позволит держать тебя агентом.
— Почему обязательно меня? Болгарский подданный с любой другой фамилией подойдет? Дай контакт в Софии или где у вас тоже есть связь. Буду сливать информацию. Врангель, Кутепов, Миллер — эти фигуры наверняка заинтересуют ГПУ.
— Конечно. Я придумаю легенду, как тебе выйти на советскую разведку за рубежом.
— Себе не хочешь в плюс поставить новый поток информации?
— Окстись! Чтобы Дзержинский лишний раз меня связал с жандармским генералом? Лучше я буду закусывать осетринкой в «Праге», чем гнилой селедкой на Соловках.
— Строго у вас. Тогда скажи, как встретимся в следующий раз, и я откланяюсь.
— Где остановился?
— Давай без этого. Раз все серьезно, в твоем окружении могут быть стукачи Феликса.
— Убедил. Хотя бы скажи, когда уезжаешь.
— Скоро, — чуть загадочно улыбнулся Никольский, не желая называть точную дату отъезда. — Хочу старых знакомых навестить, по Петрограду памятных.
— Ну… Из твоего отряда, что Ленина защищал, здесь один Гиль. Одних уж нет, а те далече.
— А где Степан?
— При Ильиче. В Горках безвылазно.
— Жаль. Он нам, считай, жизнь спас, когда вождя после июльской демонстрации вывозили.
— Ну, это решаемо. Хочешь, я его завтра сюда же подгоню. Степан язык за зубами держит.
— Спасибо тебе.
— Подавись, — Ягода влил в утробу уже шестую рюмку, намного опередив Никольского. — Да, под Москвой зазноба твоя, Спиридонова. Вот к ней — не смей. Даже если специально для нее в Москву приехал, а мне мозги пудришь. Понял? Больше нет в Москве никого. Твои дружки генералы-офицеры или в могиле, или в эмиграции.
— А питерские?
— Туда тоже не суйся. Не сильно изменился на европейских харчах. Узнают — сдадут в ГПУ. Я отмазывать не буду.
— Хорошо. Спасибо. Завтра тут в семь вечера.
— Бывай.
На улице Никольский проверился. Вроде нет хвоста. Пока хорошо все складывается. Даже слишком.
Станислав Гиль, он же Степан, постарел незначительно. Мирная жизнь да обильное питание вернули ему респектабельный вид, подобный тому, когда он возил покойную императрицу. Никольского узнал не сразу, полез обниматься, прослезился, закидал вопросами. Только минут через двадцать удалось перевести разговор в нужное русло — о здоровье Ульянова. Тут водитель вождя опечалился.
— Докторов много, а как лечить — никто не знает. Владимир Ильич то в себя придет, говорить начинает, то неделями сам не свой. И преставиться не может, мукой мучается.
— Знаешь, Степа. Меня к нему не пропустят, но избавление от страданий у меня есть.
— Цианид?
— Ты с ума сошел.
— Простите, Владимир Павлович. Мы уж всякое передумали. Чем так жить, лучше бы умер. — Станислав украдкой оглядел столики. Заявить в 1923 году среди Москвы, что желаешь смерти Ленину, крайне неосмотрительно.
— Здесь лекарство, о котором в России пока не знают. Как минимум — не повредит. Улучшает снабжение коры головного мозга, снимает последствия инсульта и паралича. Будет божья воля, еще поживет и поработает наш Ильич.
— Ой, спасибо! Давайте — покажу врачам.
— Нет, Степан. Исключено. Кто же из них больному вождю непроверенное лекарство выпишет? В подвал Лубянки никому неохота.
— Тоже верно. Но я ему лекарство дать не могу. Только Надежда Константиновна и Мария Ильинична.
— Вот оно что. Как мне с Ульяновой встретиться?
— Может, лучше с Крупской.
— Уверен? Она ему Инессу Арманд простила?
— Умерла Инесса Федоровна, земля ей пухом, четыре года тому. Наденька теперь одна — добрый ангел Ленина.
— Гарантирую — не забыла и не простила. Такова природа женщин. Давай лучше сестру. Она тоже должна меня помнить.
Они болтали минут тридцать, вспоминая веселые и трагические эпизоды семнадцатого года, а потом разошлись. На выходе из ресторана к Никольскому приблизился неприметный человек, спросил имя и вручил конверт. В нем содержались подробные инструкции о связи и список белогвардейских деятелей Софии и Парижа, которые интересовали ОГПУ в первую очередь.
С Марией Ильиничной Ульяновой удалось пообщаться только на заднем сиденье «Рено-40» из гаража Совнаркома. Некрасивая женщина с глупым асимметричным лицом сразу признала бывшего охранника брата.
— Ох, Владимир Павлович, вы были ангелом-хранителем моего Володеньки. Как от нас уехали, сразу эти ужасные покушения. Володя так вам верил. Вы бы никогда не допустили, чтобы его подстрелила эта ужасная Каплан. Зачем вы нас бросили?
— Так не по своей воле. Дзержинский меня ненавидел. Говорил, что я — классово чуждый элемент. Как будто он сам — пролетарий от сохи. Вон Степан может подтвердить.
Гиль утвердительно кивнул.
— И не говорите. Феликс — ужасный человек. Его очень боюсь. А также Сталина и Троцкого. Если бы Володенька выздоровел, он бы им показал.
— За этим я и приехал, — Никольский повторил байку про особенное лекарство, ранее скормленную Степану.
Мария открыла коробочку. Маленькие сероватые шарики зловеще поблескивали в полутьме.
— Это точно не отрава?
— Точно.
Сестра Ленина подозрительно посмотрела на бывшего генерала, снова на коробочку и разродилась идеей:
— Проглотите одну!
— Здесь комплект на курс лечения. Мне они не повредят, а Ильичу не хватит.
— Не спорьте, глотайте! Или я не дам их Володе. И в ГПУ позвоню.
Как после этого разговаривать с русско-еврейскими женщинами?
— Степан, у тебя наверняка что-нибудь есть во фляжке.
— Как не быть.
— Поделись.
Никольский сунул пилюлю в рот и сделал большой глоток.
— Удовлетворены?
— Да. Нет! Вы, может, не знаете, что там яд. А тот, кто вам дал их, сознательно хотел брата отравить. Завтра утром на этом же месте я вас жду. Придете живой и здоровый — так тому и быть.
— Как скажете, Мария Ильинична. Всего вам доброго. И тебе, Степан.
Проводив взглядом уплывающий «Рено», Владимир Павлович вынул из-за щеки и сплюнул на снег ленинскую пилюлю, направившись к арбатскому лежбищу. На следующий день предъявил румяное от мороза лицо обуреваемой сомнениями Ульяновой, заверив: хуже точно не будет, но мы должны использовать любой шанс для спасения вождя.
На этом миссию можно считать законченной. Дала ли она результат, станет известно через месяц-два. Больше от Никольского ничего не зависело. Он забрал вещи из «нумеров», купил билет до Варшавы. А затем, подчинившись нелепому и внезапному порыву, переехал на другой вокзал и сел на поезд в сторону Рязани.
Станция Малаховка, забытый богом угол Подмосковья, встретила софийского гостя ранними сумерками. Словоохотливая баба, продававшая в пристанционном магазинчике всякую мелочь, на вопрос, где можно снять жилье, подробно рассказала о местном рынке недвижимости из десятка-другого заброшенных покосившихся изб и строго-настрого порекомендовала не соваться в два крайних дома, где живет пара ссыльных и «одна строгая дамочка из бывших», за которыми следит чека.
Поблагодарив осведомительницу, Никольский поступил с точностью до наоборот и отправился к строгой одиночке. Снег прекратился. Быстро темнело, но на пороше четко выделялась цепочка следов. Если чекисты сегодня будут отираться около поднадзорных, факт посещения очевиден. Ну, пусть пишут рапорт — имела свидание с братом Спиридоновым. В конце концов, в контактах с внешним миром ссыльная не ограничена.
Открывшую дверь хозяйку он втолкнул внутрь, чтобы приветственная возня не была заметна с улицы.
— Володя! — выдохнула Мария.
— Здравствуй.
Она обвила шею Никольского и горько зарыдала. В тех слезах не было радости встречи. Не было и облегчения. Соленой влагой выходило зло последних шести лет, но меньше его не становилось.
Потом они говорили. Пили чай, снова говорили и говорили. Съели гостинцы, привезенные из Москвы, и продолжали говорить.
Его совершенно не тянуло заняться сексом. Дело даже не в годах и не во внешнем виде Спиридоновой, которая подурнела страшно. Но — что было, то прошло. Женщина тоже не делала никаких намеков на постель.
Небесной воительнице обломали крылья. То, что не удалось царской каторге — сломить ее неукротимый дух, отлично получилось у советской психиатрической лечебницы, куда пламенную революционерку упекли в девятнадцатом. Действительно, в Советской России так замечательно, что лишь сумасшедший может быть ею недовольным.
Потом началась ссылка под надзор ЧК-ГПУ. Рухнули абсолютно все надежды. Коммунисты расправились с оппозиционными партиями и инакомыслящими внутри себя. Неисчислимые миллионы жертв унесла Гражданская война. Большевистская диктатура на поверку оказалась гораздо страшнее, чем самые суровые репрессии царского времени. Уровень жизни трудового народа упал катастрофически. Крестьянское население, интересы которого пытались защищать эсеры, разорено продразверсткой и уничтожается озверевшими комитетами бедноты, составленными из сельских люмпенов. Вместо поджигания мировой революции коммунисты начали НЭП и реставрацию капитализма.
