Мария Чепурина - На самом деле
«Надо эмигрировать, — подумал Филиппенко в день, когда его избили во второй раз. — Я ошибся в том, что мировые языки образовались от русского».
От С* до села, где жил брат Филиппенко, ходили автобусы. Следующий рейс был через несколько часов, и мрачный «историк», скучая, решил побродить по городу. В центре он обнаружил два больших белокаменных храма, выстроенных вроде как до Петра. Для чего Романовым и немцам приспичило подделывать старинные постройки в этой глухомани, было непонятно. Голова у Филиппенко трещала, так что поиски ответа на этот вопрос он решил оставить на потом.
Александр Петрович купил в ларьке газету. Сел на лавочку. О беглеце и поджигателе в газете ничего не было — и то хлеб. По крайней мере, сегодня можно было спокойно выдохнуть. Какие-то, пусть минимальные, шансы на то, что со временем государство раздумает делать его козлом отпущения, ФСБ о нем забудет, а газетчики махнут на него рукой, все-таки оставались.
Филиппенко развернул газету. Похоже, напрасно он украл документ. В статье под названием «Обман длиной в четыре века» говорилось, что письмо от Прошки к Софье — документ, подлинность которого несомненно установлена — дает россиянам возможность вновь обрести утраченную когда-то национальную идею. Реформы Петра Первого следует признать ненастоящими, их проводили не русские элиты, а подосланные иностранными спецслужбами агенты, а значит, не нужно вступать в ВТО, необходимо снять мораторий на смертную казнь, закрыть границы, возвратиться к временам первых Романовых, начать оттуда, с того места, где случайно Россия сбилась с истинного пути. Первым делом автор призывал вернуть боярство. «Что, себя, что ль, туда прочит?» — ухмыльнулся Филиппенко. Ниже сообщалось, что при президенте создана комиссия, которая работает над новым пониманием истории.
Драгоценное письмо, свернутое вчетверо, по-прежнему лежало в нагрудном кармане Филиппенко, но, похоже, это ничего не меняло. Даже напротив, в него все поверили. Все, даже правительство! Реставрация боярства, антирусский заговор, еще один шаг — и другие открытия Филиппенко ждет официальное признание. Его версию истории начнут преподавать в школе. Тогда уж точно — все пропало! Можно будет перечеркивать всю прежнюю карьеру и оставаться в селе у брата, пасти коров.
Надо было действовать. Но как?! Филиппенко просмотрел последнюю страницу газеты. Кроме новостей из жизни «Дома-7», здесь был напечатан адрес редакции. «Историк» оторвал этот клочок и спрятал его в кармане рядом с заветным письмом.
Город показался Филиппенко отвратительным: музеи, боярские палаты и старинные церкви. Наверное, через постройку этой ослепляющей ерунды немцы, Романовы, доктора исторических наук, авторы учебников и другие фальсификаторы истории отмывали деньги. «Вот куда в девятнадцатом веке уходили деньги налогоплательщиков, собираемые якобы на Шестидневную войну с Крымским ханством!» — догадался Филиппенко, прикидывая, о чем напишет следующее сочинение. Наткнулся на торжественное здание, почему-то названное «Домом воеводы» (видимо, ошибочно, как и всё на этом свете). Чтобы скоротать часы до рейса, взял туда билет с экскурсоводом. Толстая бабулька с кислой миной провела его по дому. Филиппенко, спросил, где стояла воеводина кровать и какого цвета было на ней одеяло. Как и ожидалась, представительница школы догматической истории не смогла ему ответить. Александр Петрович сразу же представил аргумент, который выведет в ближайшей своей книге: «Хотя кафедра истории России МГУ кричит о том, что на Руси шестнадцатого века были воеводы, все эти официальные ученые не могут дать каких-то точных сведений о данном институте».
Настроение Филиппенко несколько улучшилось. Спустя пару часов он сел в автобус и поехал в село к брату.
За окном мелькали пейзажи, странные названия и неизвестные постройки. «Губдор, — успевал читать „историк“ на табличках возле деревень. — Салтаново. Чертёж. Тохтуево. Ой, Тюлькино! Федюлькино!» Хотя названия были не очень благозвучными, но между хилыми домиками то здесь, то там виднелись церкви, совершенно друг на друга не похожие и вместе с тем единые в своей нежданной красоте и живописности. В отличие от древнерусских храмов, украшавших страницы хрестоматий, эти церкви были ярче, разноцветнее, как-то крепче, приземленней. По дороге Филиппенко насчитал аж восемь штук.
— Такая вот у нас архитектура, — радостно сказал ему сосед. — В семнадцатом столетии построены! А вы откуда будете?
«Историк» не ответил, только разозлился и подумал: «Все разоблачу! Вот только до квартиры доберусь — и сразу напишу, что церквей тут не было!» Ему хотелось есть, пить, спать…
А за окнами проплывала странно-разноцветная земля с какими-то песками или глиной, из которой здесь и там торчали зонтики-мутанты в человеческий рост — борщевик, по-местному — пиканы. Мелькали то леса, то реки с новыми мостами, то вновь леса, то вновь деревни. Возле Чертежа на трассе Филиппенко увидел остановку из массивного бетона с розовой скамейкой, разрисованной белками и зайками. «Историк» мрачно сплюнул.
Жена брата не была знакома с Филиппенко, но в избу его пустила: горожане были в этих краях редкостью. В обычном пятистенном доме половину занимали брат «историка» с женой, вторая же принадлежала алкоголикам, чьи вопли нередко мешали спать.
На вопрос, где брат, невестка сообщила:
— На работе.
Селообразущим предприятием была зона.
— Снова к полосатикам поставили! — пожаловался сводный брат Александра Петровича, войдя в комнату. — Оп-па, Санька!
Братья обнялись.
Весь оставшийся вечер «историк» Филиппенко излагал брату и его жене свою историю.
— А вот тут у нас редька! — сказал брат Александра Петровича.
Стемнело, но гостей нужно развлекать. Поэтому Саньку, сводив предварительно в баню, повели на экскурсию по огороду.
— А тут вот капуста.
— Я вижу, — сказал Филиппенко. — Отлично растет.
— Так ты, значит, надолго?
— Как выйдет. Не выгонишь?
— Ладно, живи, мне не жалко. Сгодишься в хозяйстве-то. Сможешь козу подоить?
— Не смогу…
— Ну, научим. Снова редька, снова капуста, снова редька… А да, картошку мы тоже выращиваем. А что, может, сходим за грибами?
— Давай, — согласился «историк».
Вокруг было тихо, лишь время от времени раздавались какие-то взвизги.
— Это Сергеиха. Опять мужика, видать, лупит. Вишь, первый-то умер у нее, так она второго себе отыскала. Хороший мужик-то. У нас он сидел, в нашем блоке. Не дрался. Вот до срока и отпустили.
Филиппенко уже начал привыкать к рассказам о тюрьме. Он узнал, что невестка тоже трудится в исправительном учреждении: сторожит на вышке две смены через две. Мысль о том, что примерно на таком же сменном графике находится остальное село — сидят, охраняют, сидят, охраняют, опять сидят, — больше не казалась дикой.
— А, кстати! Кто такие полосатики?
— Хе! — брат усмехнулся. — Думал, что ты знаешь. Так у нас особо опасных называют. Вот один сегодня прибыл — шестерых, значит, зарезал, расчленил и вынес в чемодане. А седьмого…
— Я замерз, — сказал «историк».
— Ну, пошли домой.
Позднее за вечерней водкой Филиппенко попросил:
— Пишу одну статейку. Отнесешь ее на почту? Адрес есть.
— А как же, отнесу! Что за статейка?
— Да в газетку. Открытое письмо. Признаюсь, что украл источник — может, от поджога отмажусь. Заявлю на всю страну: письмо поддельное. А как они проверят?
— Ишь ты! — хмыкнул брат. — Ну что, еще по маленькой?
«Историк» нацепил на вилку кульбик, обмакнул его в сметану. На колени тут же прыгнул рыжий кот.
— Чубайс, пошел отсюда, морда хитрая! — воскликнула хозяйка.
Кот нехотя убрался.
Брат с удовлетворением сообщил:
— Ему уже лет десять. Котенком у зеков обменяли. На пакетик чаю. Они ж чай в камерах пьют, сам знаешь…
«Как бы я хотел никогда не знать об этом!» — подумал Филиппенко.
20
Новгородцев ощущал, как жизнь становится сложнее и сложнее. Что-то начало его пугать. Странные вещи приключались в мире, окружающем Бориса. Но не только в этом было дело. Собственные действия все больше удивляли, заставляли сомневаться, путали зачатки мировоззрения, так долго и любовно создаваемого. Сначала вся эта история с подделкой. Теперь странное послание по электронной почте.
Борис был уверен: Анна не может быть автором письма. Во-первых, потому что столь безграмотного человека не приняли бы в университет. А во-вторых, возлюбленная Бори была замечательной, прекрасной, совершенной девушкой и не могла исповедовать либеральные идеи. Новгородцев простил бы ей что угодно, он смирился бы с безграмотностью, хромой походкой, даже неумением готовить. Но те вещи, что он с ужасом прочел письме от Анны были просто невозможными, немыслимыми; Боря даже не раздумывал о том, сумел бы он стерпеть, простить, принять невесту с такой ужасной галиматьей в голове. Вопрос был просто глупым! Образ Анны и нелепые суждения из письма не совмещались даже при желании.
