Вадим Полищук - Боевой расчет «попаданца»
— Огонь!
— Огонь!
— Огонь!
Вот вам, суки, за брестский поезд! За Серегу Костромитина! За Сему Лившица! Я радуюсь, когда взрывы моих снарядов бросают человечков на черно-белую землю и они больше не поднимаются. Внезапно цели заканчиваются, и я отрываюсь от прицела, чтобы увидеть общую картину боя. А-а-а-а-а! Поле перед Лавами покрыто сотнями маленьких фигурок, бегущих по тонкому еще снегу к крайним домам поселка. Батальон, не меньше. Гах, гах, гах, гах, соседи уже перенесли огонь на поселок. Надо поддержать их контратаку, и я опять навожу прицел на крайние дома. Мы успеваем выпустить несколько осколочных гранат до того, как наши врываются в поселок.
Все, цели кончились. В нос бьет запах сгоревшего пороха, а мороз, на который в запале боя не обращали внимания, опять начинает вползать под шинель.
— Убрать гильзы! — командую я, чтобы занять расчет делом.
Пока есть время, дохожу до позиции соседей и нахожу их комбата.
— Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант!
— Обращайтесь, сержант.
— Надо бы у пехоты подтверждение получить на подбитую технику.
— Хорошая мысль, — соглашается комбат, — пошлю на капэ полка своего лейтенанта. А как добычу делить будем?
Я сегодня добрый.
— Вон тот, — указываю на обугленную и еще дымящуюся коробку без башни, — наш. На остальные мы не претендуем.
— Годится, — обрадовался старлей.
На дороге остались еще два танка, три артиллерийских тягача и пара грузовиков.
— Только пусть не забудут указать, что уничтожен тяжелый танк.
А я возвращаюсь обратно.
— Что дальше, командир? — спрашивает меня четвертый номер.
— Ждем следующей атаки, Паша.
— Накроют нас здесь, как в Брянске.
— Могут и накрыть, поэтому берем лопаты и подправляем щели.
Вообще-то самое время удрать, но приказа отступать нет, и мы остаемся. Через час посыльный приносит мне справку об уничтожении тяжелого танка, подписанную командиром стрелкового полка майором Николаевым. Появляется надежда дождаться темноты и получить из полка приказ на отход. Дождались. Немцы обходят Елец с юга и начинают атаку одновременно на Лавы и Казинку. Шоссе на Воронеж оказывается в их руках, и из города остается единственная дорога на восток. Сначала, как всегда, следует артиллерийская подготовка. Под прикрытием артиллерийского огня танки и пехота подтягиваются к поселкам. По нам не стреляют, пока мы молчим, на нас не обращают внимания. Танков у немцев осталось мало, я вижу только четыре штуки, а пехоты много. Поселки атакует как минимум пехотный полк, усиленный танками и артиллерией. Позиция у нас далеко не идеальная, но сменить мы ее не можем. Пятитонную пушку на руках не перекатишь.
— Бронебойным!
— Готово!
— Прицел девятнадцать!
Навожу стрелку на крайний правофланговый танк. Далековато, но если подождать, пока они подойдут ближе, то танки скроются за домами поселка. Гах, гах, гах, гах, торопится комбат. Нам тоже пора.
— Огонь!
Г-гах! Блям-с. Мимо!
Лязгает затвор. Заряжающий без команды досылает бронебойный.
— Готово!
— Огонь!
Г-гах! Блям-с. Мимо! Что за черт. Кланц.
— Готово!
— Огонь!
Г-гах! Блям-с. И снова промах. Заколдованный он, что ли? Кланц.
— Готово!
Ба-бах! Воздушной волной меня сбрасывает с сиденья наводчика, сверху летят комья земли.
— Ложи-и-и-ись!!!
Я втискиваюсь в щель, следом в нее сваливается еще кто-то. Бах! Бах! На этот раз чуть дальше, но земля даже подпрыгивает. Гаубицы сто пять мэмэ, не меньше, а может, и стопятидесятимиллиметровые тяжелые пехотные пушки. Ба-бах! Уже ближе. Мерзлый ком земли больно бьет по спине. Точно бьют, сволочи. Впрочем, ничего удивительного, наши пушки торчат в чистом поле, как прыщи на щечке топ-модели. Хочется глубже вжаться в землю, буквально раствориться в ней. Но земля отталкивает меня резкими толчками, совпадающими с разрывами вражеских снарядов. Сколько длился налет на нашу позицию, не знаю, минуты три-четыре, не больше, но мне кажется не менее получаса. Наконец разрывы смещаются куда-то дальше, и я отваживаюсь приподнять голову.
— Все живы?
— А черт его знает.
По голосу узнаю пятого номера.
— Вылазь давай, вроде закончилось.
— О, господи!
По восклицанию понимаю, что кому-то досталось. За орудием на животе лежит Паша Акишев. Крупный осколок разворотил ему спину. Рана страшная, в ней видны ребра и легкое, но он еще жив. Даже не знаю, как к нему подступиться и что делать с такой раной. Внутренний голос подсказывает, что лучше ничего не делать, с таким ранением выжить невозможно в принципе. Но просто ждать, пока он умрет, я тоже не могу.
— Пакет давай!
Ору только для того, чтобы прикрыть свою растерянность. Зубами рву упаковку индивидуального пакета и склоняюсь над раненым. Пытаюсь перевернуть на бок, а у него глаза открыты, он в сознании и что-то пытается сказать, на губах пузырится кровавая пена. Вроде прощения просит, не пойму за что. С трудом разбираю.
— …это я тогда особисту…
Закрываю Паше глаза, не могу в них смотреть, еще секунду назад в них теплилась жизнь. Я прощаю, и Бог, надеюсь, простит. На повозке орудия лежит третий номер, и он уже отвоевался. Левый бок и спина изодраны в клочья, под ним лужа уже застывшей на морозе крови. Орудию тоже хорошо досталось. Накатник пробит сразу в двух местах, в одну из дыр виден шток. По стволу как будто несколько раз прошлись тупой фрезой, механизм вертикальной наводки покорежен, а люлька испещрена следами мелких осколков. Слева от позиции, метрах в семи — воронка. Заряжающий уцелел чудом, установщик взрывателя в момент взрыва немецкого снаряда наклонился за очередным снарядом, его спас бруствер, а меня прикрыло орудие.
Осматриваюсь вокруг. Батарея молчит, немцы вплотную подошли к Казинке и вот-вот ворвутся в поселок. Немецкая артиллерия перенесла огонь на крайние дома, в которых засели наши бойцы. Мы ей больше не интересны, нас уже списали в расход. Самое время позаботиться о мертвых.
— Давайте их в щель.
Забираю у убитых документы, и мы оттаскиваем их в щель. Обрушив сверху бруствер из мерзлой земли и снега, засыпаем, как можем. Выламываю из пустого ящика доску и пишу фамилии погибших. Долго эта доска не простоит, но ничего другого у нас нет. Простите и вы нас, ребята. Убитых я видел и раньше, но впервые теряю столь близких людей. С Пашей мы два месяца в одном расчете, а, оказывается, я его совсем не знал. Хреновый из меня психолог. От самокопания меня отвлекает заряжающий.
— Что дальше делать будем, командир?
— Ждать. Часа через полтора-два стемнеет, вызовем тягач и попробуем эвакуировать орудие.
— А может…
— Не может! Я сказал ждать! Немцы поселок быстро не возьмут, а там и темнота наступит.
Немцы уже зацепились за крайние дома, их артиллерия переносит огонь куда-то на другой берег Сосны, а ранние зимние сумерки уже начинают подкрадываться. Когда стемнело, я отправляю заряжающего за Петровичем. Темноту разгоняют отсветы горящих домов, наши удержались в поселках, но, как я понимаю, ночью уйдут за реку. Тягач медленно подползает, не включая фар. К этому моменту мы уже поставили пушку на колеса и даже успели зачехлить. Петрович выпрыгивает из кабины.
— Давай, цепляй!
— А этот где? — это я о заряжающем.
— В кузове был, — удивляется Петрович.
Я заглядываю в кузов — пусто.
— Сбежал, сука, — констатирует механик.
Этот-то какого черта дезертировал? Хотя, понятно, смерть впервые прошла так близко, и когда надо было возвращаться, нервы не выдержали.
— Ладно, рвем отсюда.
Трактор выдергивает поврежденное орудие с позиции и тащит его к мосту. Вслед нам немцы неприцельно выпускают несколько мин. На позиции батареи тоже идет какая-то возня, видимо, тоже эвакуируют поврежденную технику. Мост уже никем не охраняется, заградотряд растворился в морозной ночи. За мостом Петрович рискует включить фары, и мы петляем по лабиринту елецких улочек. Немцы уже ворвались на восточную окраину Ельца, город обречен. Но немцы тут долго хозяйничать не будут, до начала нашего наступления осталось всего два дня, эту дату я помню точно. СТЗ выбирается на единственную свободную от немцев дорогу, ведущую к станции Дон, и вливается в колонну уходящих из города тыловиков.
Глава 5
Дух-дух, дух-дух, дух-дух, дух-дух. Односкатные тележки теплушки стучат на стыках совсем по-другому, чем двухскатные современных вагонов. Наш эшелон, вместе с санитарными поездами, медленно пробирается на северо-восток. За деревянной обшивкой теплушки вовсю лютует зима. Днем температура держится около пятнадцати градусов мороза, ночью она падает ниже двадцати. Впрочем, и внутри обшивки тоже далеко не Сахара. Посреди вагона стоит раскаленная докрасна буржуйка, но толку от нее немного, в радиусе пары метров еще ничего, дальше хуже, а по углам температура воздуха почти не отличается от наружной. Но это пока мы стоим на станции, на ходу еще хуже, тепло моментально выдувается даже на черепашьей скорости, с которой мы ползем в тыл.
