Владимир Коваленко - Против ветра! Русские против янки
«Невский» наконец снялся с якоря, но уйти не успевает. Расстрела в упор не будет — но ему и с десятка кабельтовых не выдержать. А вдоль фарватера торопится «Нью-Айронсайдз», и — вот беда — в состоянии работать всем бортом. Пока стальная гора молчит. Не желает попусту тратить ядра на то, что кажется другим броненосцем того же размера. В американском флоте привыкли пробивать броню в упор. Идет осторожно, по середине фарватера — у янки лоцмана нет, приходится пользоваться картами.
Вот броненосец поравнялся с фортом Самтер. Там, в руинах, сидит человек — как сидел и в прошлый штурм. Перед ним — рукоять подрывного устройства. Провода уходят в воду. Там, на самой большой в гавани Чарлстона глубине, затоплен паровозный котел, очень похожий на лодку Ханли. Заполнены водой балластные цистерны, и герметичная емкость дремлет на дне. У нее ни винтов, ни храброго экипажа — зато в объемном чреве прячутся двадцать тонн лучшего пироксилина, смешанного для пущей мощности с селитрой.
В августе большая мина не сработала: человек у рукоятки решил, что топить янки миной слишком подло. Теперь, в декабре, при адской машине состоит человек, что неделю назад вместо дома обнаружил воронку. Он ждет. Вот над русским кораблем опадает и вновь взлетает сигнальный флаг. Пора. Рукоять переброшена. Контакт замкнут. Долгое мгновение — и посередине «Нью-Айронсайдз» встает столб из воды и песка. Выше борта, выше коротких мачт — да чуть не выше солнца. Корпус броненосца взгорбился, как у сердитого кота, и осел в воду вместе с поднятой взрывом водой. Корабли, построенные без водонепроницаемых переборок, случись им разломиться пополам, умирают быстро.
Не спасся ни один человек. На глубине семи морских саженей упокоились матрос Джон П. Бобб из Нью-Гэмпшира, которому три дня оставалось до истечения срока службы; сразу четыре моряка, носящих фамилию Браун; негр Джеймс Ф. Коллинз, капитанский повар; канонир Джекоб Эдж, на год опередив судьбу, определившую бы ему при ином развитии событий смерть от сердечного заболевания; и даже первый, возможно, в истории ВМФ США моряк-филиппинец Джозеф Астор, завербовавшийся во флот всего-то полтора месяца назад… И еще 440 человек.
Вместе с ними на дно легли две стопятидесятифунтовые нарезные пушки Пэррота, четырнадцать гладкоствольных одиннадцатидюймовок — и тысяча тонн брони. Трудная работа для водолазных команд, но вполне выполнимая. Жаль, для того, чтобы одеть в броню «Александра Невского», и этого металла недостаточно.
Эскадра Далгрена упрямо идет вперед. Янки — такие. Упертые! И хорошо понимают — случись флоту отступить, кампанию на острове Моррис придется начинать сначала.
— Сигнал, немедля! — лицо Алексеева словно мрамор, но пальцы сложенных за спиной рук сжимаются и разжимаются, точно щупальца кальмара. — «Подводной лодке: спасибо!».
Борегар кивает. Разумно. Есть в молодом человеке чувство слова, и слова своевременного.
Северяне разваливают строй. Гремят огромные орудия — но не по «Невскому», по волнам. Среди невысоких грив мелькает похожий на бревно объект с двумя смотровыми башенками. Ханли упрямо ползет в атаку на двух узлах мускульного привода. И все еще могучая эскадра северян дает задний ход… Кончено. Еще гремят пушки «Невского», посылая вдогонку все те же «испорченно-практические». Но — сражение окончено. Победа. Которой не случилось бы, не вложи в нее каждый все — и без оглядки.
— Как вам понравился морской бой? — тон Алексеева делано-безразличен. Внутри-то наверняка клокочет. Следует сказать что-нибудь историческое, но чувство слова подвело, и Густав Тутан Борегар всего лишь повторяет старое изречение Веллингтона:
— Пронесло, а могло быть и хуже…
— Точнее не скажешь, — соглашается молодой нахал. После чего крестится — широко и не в ту сторону, как все схизматики. Впрочем, какая разница? Кто сказал, что Господь не мятежник? Или — не русский…
Остатки северных полков стоят на голом островке среди болота, плечо к плечу. Первый Южной Каролины и аж Пятьдесят четвертый Массачусетский. Штыки в ножнах у пояса. Приклады ружей — у правого башмака. Над головой — звезды и полосы, иссеченные пулями.
Они слышат голоса тяжелых морских орудий — и не теряют надежды. Несмотря на совершенно безнадежное положение, в которое загнали себя сами. Теперь им кажется, что правильней было бы держаться за траншеи, до половины залитые солоноватой водой, и за стены фортов, неплохо разрушенные федеральной артиллерией в прошлом месяце. Пусть серый прибой захлестнул стены и брустверы — примкнуть штыки и продать шкуру подороже ничто не мешало. Кроме страха перед слитным, ни на что не похожим воплем, перед солнечным огнем на остриях штыков. Но среди замешательства твердо звучали голоса офицеров:
— Назад! Равняйся! — и снова: — Все назад!
Они так и отходили: ровными рядами, отстреливаясь. Потом сзади, словно сбитый с ног, но не успокоившийся драчун, под колени подкатилось болото. За месяцы осады в нем довелось пересчитать каждую кочку — и надо же, внезапность! Линии развалились, полки превратились даже не в стада — у стада хоть вожак имеется — в неуправляемые скопища людей, пытающихся вылезти на сухое место.
Место нашлось. И топи вокруг — вполне проходимы. Вот только пока офицеры навели порядок, полки оказались в окружении. Жиденьком… Но вы попробуйте прожить четыреста шагов по пояс в трясине под метким огнем!
Вот и остается стоять. В подсумках по три десятка бумажных патронов. Ружья — не брошены. Стрелять — без толку. Четыреста шагов трясины для старых бельгийских ружей — преграда не хуже каменной стены. Винтовки конфедератов бьют куда дальше. Положение — гаже не выдумаешь, но от моря разносятся глухие раскаты, и полки не спешат складывать знамена к сапогам победителей. Стоят. Ждут. Умирают.
Угрозы со стороны изолированных на болоте частей нет. Так рассудил командующий высадкой. Генерал Вильям Бут Талиаферро, что еще полгода назад форт Вагнер защищал, теперь взял свое обратно, и, будьте покойны, так просто назад не отдаст. Но раз угрозы нет, к чему переводить патроны? Оставленные для наблюдения за забравшимся в ловушку противником роты даже не получили приказ вести огонь. Стоят, перешучиваются. Кто-то нашел время сменить промоченные при высадке носки на сухие. Это башмаков у Конфедерации не хватает. Обувь — забота правительственная, вот с ней и обстоит, как с прочими правительственными делами. Носками занимаются женщины — и уж они для своих мужчин расстарались. У иных солдат по десять пар…
Неленивые найдутся всегда.
Вот солдат в сером надрывает зубами патрон, засыпает заряд в ствол. Туда же отправляется бумага — пыж. Теперь пуля. Теперь прибить шомполом. Надеть капсюли на шпеньки. Вскинуть винтовку к плечу…
— Что вы делаете, сэр?
Окрик заставляет опустить оружие и встать во фрунт. Только после этого глаза докладывают, что перед тобой — русский союзник. А у кого еще в Чарлстоне черные кителя? Моряк. И, раз у него есть время прогуливаться по острову…
— А мониторы что, ушли?
— Ушли.
Кривится, как и должно регулярному офицеру, которому отвечено вопросом на вопрос. По взъерошенным пшеничного цвета усам видно: охотно дал бы в ухо. Но союзнику не имеет право. А потому просто повторяет:
— Так что вы делаете, рядовой?
Давненько в слово private не вкладывали такого сарказма. Да, тут тебе не человеки-автоматы, тут армия добровольцев. Эти, может, и не умеют носки тянуть на парадах, зато вкус победы распробовали. А на английский — бессмысленный — вопрос солдат Конфедерации всегда готов дать английский же — очевидно-бессмысленный — ответ:
— Стреляю, сэр.
— Куда, рядовой?
— В ниггеров, сэр.
На деле — в ту белую сволочь, что гонит их на убой. Но ведь не каждая пуля в цель. А при промахе по офицеру пуля сама выбирает жертву в плотном строю двух полков, которые очень не хотят сдаваться южанам. Потому что полки эти — черные!
Не то чтобы черных солдат не водилось в армии Конфедерации. Но в южных полках не смотрят на происхождение солдата. Богатый плантатор, зажиточный фермер, горожанин-хитрец, белый голодранец, промышляющий охотой на белок, свободный негр и раб, получивший волю в обмен на винтовку, — все стоят в одном строю.
У северян, — которые, провозгласив свободу чернокожих Юга, собственных рабов освободить не удосужились, — подход иной. Зачем ставить людей второго сорта в равные условия с прочими? А значит, создаются отдельные цветные войска — с белыми офицерами. И отправляются туда, где климат похуже. Или нужно копать побольше. В общем, остров Моррис вполне подходит.
— Сдаться предлагали?
— Ради ниггеров Эйби Линкольна снова мочить ноги? Без приказа?
Проще выпросить у товарища по роте еще десяток зарядов и продолжить расстрел беззащитных людей. Впрочем, пока враг не сдался — он враг.
