Олег Гончаров - Княжич
И вдруг:
— Мама, холодно, — я Любавин голос услышал…
24 июля 942 г.
Мы с Любавой сидели на бревне. Так же, как несколько дней назад. Так, да не так. Другими мы стали. Не похожими на прежних. Особенно она.
Прошло уже три дня, как Любава в себя пришла. Только изменилась она. И ходит вроде, и разговаривает, и на шутки мои улыбаться пытается, а все равно, как чужая. Словно не здесь она.
Идет по двору. И вдруг встанет. И на небо смотрит. Долго-долго. Вздохнет и дальше пойдет.
А то давеча я у нее спросил что-то, а она на меня взглянула да как закричит. Как бросится прочь, точно это и не я вовсе. Насилу мы ее с Берисавой в тот раз успокоили.
А сегодня с утра она вроде тихая. Мы с ней о лете, о цветах разных разговариваем. Она ничего. Может, и вправду в себя пришла?
Я возьми да и скажи:
— Ну что, Любава? Ты пойдешь за меня? — Как будто в шутку сказал и сразу пожалел об этом.
А она на меня посмотрела серьезно:
— Вижу, ты и правда мал пока, — отвернулась. Чую — заплакала. Только что я поделать могу… И тут смотрю, из леса всадник показался.
— Любава, — шепнул я тихонько, чтоб не напугать ее. — Иди-ка ты в дом. Тебя матушка звала.
Она покорно встала и пошла. Не заметила всадника, слава тебе Даждьбоже. Только она в дверях скрылась, я к Микуле.
Он как раз коровник чистил.
— Микула, — я ему, — снова гости к нам. Он вилы наперевес схватил:
— Где?
— На опушке конник показался.
— Пошли посмотрим. Ты только топор прихвати.
— Сейчас, — кивнул я ему»
Выскочили мы во двор. За банькой притаились. Ждем. Гостя высматриваем. А он о двуконь едет. Второго коня в поводу ведет. И что-то я в нем знакомое разглядел.
— Свои это, Микула, — говорю. — Это за мной. Топор в сторонку отложил и навстречу всаднику вышел.
— Здраве буде, болярин! — крикнул.
За мной приехал Побор. Привез мне одёжу. Благодар для Микулы и Берисавы от отца. Гнедко моего в поводу привел. Рад я был, что конь здоров. От обеда старый дружинник отказался, сославшись на то, что мне немедля нужно быть в Коростене. Берисава сказала, что с пустыми руками нас отпустить не может. Собрала снеди в туесок. Побор приторочил туесок к седлу и стал ждать, когда я оденусь.
Надев на себя одёжу, я понял, как сильно исхудал за это время.
— Это ничего, — сказал Микула. — Кости целы, а мясо нарастет.
— Ты голову пока побереги, — сказала Берисава. — Месяца два боль по ночам приходить станет. Не пугайся. Я тебе с собой травы положила. Будешь заваривать и пить. И береги себя. Ты людям древлянским ой как нужен.
Обнял я ее. В щеку поцеловал.
— Со мной все хорошо будет. Вот увидишь. Ты Любаву береги. Она проститься не выйдет?
— Ты прости ее, княжич, — сказала ведьма. — Чужих она еще долго сторониться будет.
— Ничего, — сказал я. — Все с ней образуется.
— Дай Даждьбоже, чтоб так все и было.
— Микула, — насмелился я, — мы тут на днях с Любавой столковались. Ты ее за Кузнецова сына не отдавай. Скоро я за нее сватов пришлю.
Горько усмехнулся Микула. Головой покачал. Ничего не ответил. А Берисава вдруг всплакнула.
А я быстро вышел из дома, сел на коня, взглянул на оконце ее светелки, и показалось мне, что мелькнуло там что-то. Нет, показалось. Вдарил я Гнедко под бока, и мы с Побором поскакали домой. И только лай Гавчи долго летел нам вслед…
— Погоди, Побор, — осадил я коня, как только подворье Микулы скрылось из виду. — Как отец? Сюда русь приходила, со Свенельдом. Тем, что нас на ятвигов натравил. Искали они войско наше. Не нашли?
— Нет, — замотал головой болярин. — Может, лучше было бы, если б нашли.
— А что там, на Припяти, случилось? Всю душу за эти дни я себе истомил. Сил моих больше нет. Как там Гридя со Славдей? Небось в героях ходят? Почему ты приехал, а не отец или Белорев?
— Князю сейчас недосуг, — ответил Побор. — И Белорев занят сильно. А я твой болярин, значит, У меня и должна душа болеть за людей своих.
Я смотрю на него, а он зачем-то глаза отводит. Словно скрывает что-то.
— Погоди, — говорю. — Ты мне всю правду рассказывай, не темни.
Он немного в седле поерзал, а потом глаза на меня поднял. И понял я, что случилось что-то непоправимое. Ведь с такими глазами не врут.
— Не хотел я тебе, Добрыня, горя причинять. Да, видно, уж кошт[58] мой таков, — сказал болярин, сошел со своего коня, сел на землю, обхватил голову руками, вздохнул горестно.
Я тоже на землю опустился. Присел рядом. Жду. А он помолчал немного и выпалил:
— В том бою у Припяти мы полян с русью да варягами одолели. Трудно было, но, видать, наша Доля злой Недоле пряжу перепутала[59]. Только зря она старалась. Недоля свое все равно взяла… — Он замолчал на мгновение, а потом продолжил: — Много наших голову на том берегу сложило. Ерш, Гладила, Липок-болярин… а Куденя теперь долго стрелу на тетиву не положит. Полоснули ему мечом по руке. Как цела осталась? И друзья твои тоже… не уберег я их…
— Славдя?! Гридя?!
— Они, когда увидели, что тебя варяжина повалил, на выручку кинулись. Я остановить не успел, только крикнул, что нельзя им… да разве б они послушались? Варяги прорвались к тебе. Так они вдвоем над тобой раненым стеною встали. Двое мальчишек против пятерых взрослых. И боронили тебя, пока мы не подоспели. Гридислава… топором… как и тебя… только насмерть его… сразу… а Славомира уже после… с драккара… стрелой… грудь ему та стрела пробила… да ты не стесняйся… плачь… я сам плакал… — Побор снял со щеки слезинку. — Только все слезы не выплакивай. Они тебе ой как пригодятся. Ты же худшего пока не знаешь…
— Что? Отец? — Я понял, что еще немного — и струна, в которую превратилось мое естество, просто лопнет.
— Нет, княжич. — В голосе болярина проступило железо. — Крепись, парень… нет у тебя больше матери. А у древлян княгини.
И струна лопнула. Я бросился на старика с кулаками. Я лупил его по щекам. Пинал ногами. Искал засапожный нож, чтобы воткнуть в его лживое сердце.
— Врешь! Врешь! Врешь! — кричал я, понимая, что он не врет, что случилось что-то страшное.
Неправильное…
Гадкое…
Неотвратимое…
— Тише… тише, Добрыня. Негоже так мужику… не хотел я так сразу. Да лучше уж сейчас… переболит и легче станет, — тихо приговаривал старик, когда я, обессиленный, упал ему на грудь. — Нельзя тебе сейчас разум терять. А горе, оно утихнет. Время пройдет, и утихнет.
— Ты уж прости меня, болярин. — Мне стало стыдно за то, что мгновение назад я посмел обидеть старика. — Даждьбогом заклинаю, прости… хотя знаю, нет мне прощения…
— Ничего, — просто сказал Побор. — Я же понимаю…
И тут от боли у меня померкло в глазах. Мне показалось, что голова сейчас треснет, как старая корчага. Я сжал ее в ладонях. Старался прогнать напасть. А боль раскаленным шилом пронзила. Скрючила. Придавила. Я сполз, не сполз даже, а стек на землю. Скорчился. Застонал. Взвыл вепрем раненым…
Горящая тьма обступила со всех сторон. И я ушел. Ушел туда, где нет ни боли, ни горя, ни… нет вообще ничего…
Первое, что я увидел, когда вернулся, были испуганные глаза Побора.
— Как ты, княжич? — спросил старик.
Он стоял на коленях и, словно младенца, прижимал меня к себе.
— Ты прости меня, — прошептал я.
— Даждьбоже простит, а я на тебя зла не держу. Напужал ты меня. Ох как напужал. Тебя бы к Берисаве вернуть, да тревожить побоялся.
— Не надо к Берисаве. Домой мне надо. В Коростень…
— Что с матерью случилось? — спросил, когда боль немного отступила и я почуял, что пришел в Явь совсем.
— Выдюжишь ли? — спросил болярин. — Как голова-то твоя? Не болит?
— Я уж забыл про нее. Ты давай не тяни. Рассказывай.
— Эх, ладно.
Болярин посмотрел на меня, точно увидел впервые, покачал головой и продолжил:
— Пока мы по ятвигским чащобам грязь месили, Ингварь-волчара с Асмудом-воеводой, со Свенельдом и своим главным войском в землю Древлянскую вошли. Разор учинили. Села пожгли. Малин-город, что лещину разгрызли.
Потом Свенельд нам наперерез двинул, а Ингварь к Коростеню пошел. Только что могла матушка твоя, княгиня Беляна, против полчища выставить? Ополчиться не успели. Жатва. Коростень пал. А князь в чужой земле. И о вероломстве и подлости варяжской от руси полоненной узнал. Оставили мы одну лодью на Припяти, чтоб своих похоронить да как положено тризну по ним справить. Раненых Велемудр у себя приютил. Обещался на ноги вскорости поставить. Ну а мы домой заспешили. Тебя-то князь оставить не решился, до самого рубежа на руках вез. Все боялся, что помрешь по дороге. А как в свою землю вошли, он Белорева к Микуле с тобой отправил. О силе Берисавы по земле добрый слух идет. Так вот. Не тяжко тебе, княжич?
— Нет, Побор. Продолжай.
— Ладно. — Болярин продолжил: — Поспешили мы к Коростеню. А у нас на пути Свенельд встал. Но мы же на своей земле. Каждую тропку знаем. Так, через болота, по тропам звериным, мы Свенельда обошли. К Коростеню прорвались. Только опоздали. Прискакали, а в детинце уже варяги пируют. А пока мы коней загоняли, Ингварь у матушки твоей стал ругу требовать. Да чтоб та договор огласила, дескать, ложится Древлянская земля под полянскую руку, и стремя ему поцеловала. Беляна отказалась. Дескать, не может она без князя такой договор подписывать. Не по Прави это. Только что ему, варягу клятому, Правь. Напился он сильно, разозлился, видать… обесчестить хотел он княгиню нашу. Не снесла она позора. Теперь в светлом Ирии с пращурами нашими Ингваря клянет. Сгибла она. А тут и мы подошли. Сеча была немалая. Если бы Свенельд ему на выручку не подоспел, не ушел бы Ингварь живым из Древлянской земли… одолели они нас. Силком заставили отца твоего Ингварю стремя целовать. Бойню кровавую на Святище устроили. Ругу забрали и ушли.
