Дмитрий Морозов - Пленники вечности
— Вам, простите, куда? — поинтересовался «доходяга» таким тоненьким и срывающимся голоском, что Стас ему едва не зааплодировал.
— А мне, простите, — в тон ему ответил Пшибышевский, очередной раз забираясь в карман за удостоверением, — в двадцать пятый кабинет.
Как ни старался он заметить следы «профессиональной фобии» на физиономии очкарика, этого Стасу не удалось. Ни единый мускул не дрогнул на лице как бы случайно оказавшегося у лифта паренька, взгляд ни на долю мгновения не метнулся к внутреннему карману. Пальцы не дрогнули, словно человек и впрямь совершенно не представлял себе скорость, с которой гипотетический пистолет может впрыгнуть в ладонь мужчины, лезущего за обшлаг.
— Ага, — на этот раз совершенно бесцветным голосом заметил очкарик. — Прошу следовать за мной.
«В любой частной конторе сыщиков и телохранителей, — рассуждал Стас, шагая вслед за тщедушным парнем, — этого деятеля уволили бы за такой способ „сопровождения“ посетителя».
Пшибышевскому случалось знавать публику, которой затылком и каким-то не определенным в анатомических справочниках местом между лопатками удавалось «контролировать пространство» лучше, чем глазами. Первое впечатление, решил Стас, его не обмануло. Парнишка был явно хорош. «А говорят, — усмехнулся капитан, — что органы подрастеряли старые кадры, и не умеют растить новые. Да этого орла можно на Таганку в труппу отправлять без экзамена».
Дойдя до двери, выполненной в стиле безукоризненного ностальгического тоталитаризма, то есть кож-зам и медная табличка с угловатой цифрой «25», очкарик остановился.
Тут все очарование и развеялось. Четко, словно сдавая зачет в какой-нибудь школе милиции, очкарик совершил полшага по ходу движения, четко развернулся на каблуках, так, чтобы очутиться к гостю не спиной, а правым боком, да еще и контролировать дверной проем и глубину коридора.
— Нет в мире совершенства, — вздохнул Стас, берясь за дверную ручку.
— Это ты о чем, капитан? — спросил тем же писклявым голосом «доходяга».
— О своем, служивый, о своем, о девичьем. Привет инструктору.
Он собирался уже войти в открывшуюся с легким скрипом дверь, когда «очкарик» кашлянул и заговорщицки прошептал:
— У шефа секретарша зело суровая. Одно слово — прапор.
— Ну и что? — Стас так и замер, занеся лакированный ботинок над красным ковром. — Надо было цветы или шоколадку брать? Или, наоборот, водяру и огурец?
— Просто она шум поднимет, — пояснил щуплый, — если кто-то, не будем говорить — кто, будет ломиться к главному без удостоверения. Шум поднимет, на всякие кнопочки станет жать, лампочки засверкают, народ сбежится, рассерженный вздорным переполохом. Могут бока намять, не разобравшись. А то и еще того хуже — сама прапориха и намнет.
— Может? — автоматически переспросил Стас, бестолково хлопая ладонью по левой пиджачной половине, где напрочь не прощупывалось удостоверение.
— Эта — может! — уверенно и с толикой уважения заверил его щуплый.
— Слышь, малой, — насупился Стас. — Тут недалеко и до служебного преступления.
— Вот и я говорю…
— Обронить корочку я не мог, значит…
Пшибышевский аккуратно притворил не успевшую раскрыться полностью дверь.
— Кто-то сейчас получит кулаками, а может, даже ногами. Не будем говорить вслух, кто именно получит по наглой интеллигентской очкастой харе… Не думаю, что грозная прапориха успеет вмешаться. Хоть артист ты великий, да и ручки умелые, как я понял, но придется ей тебя от стены отшкрябывать.
— Все сироту обидеть норовят, — обиженно промямлил очкарик, протянул Стасу удостоверение, и продолжил, удивительно меняя модуляцию голоса: — Возьмите, товарищ капитан, мне чужого не надо.
— Я тебе, сосунок…
Тут из скрытого за фанерной панелью микрофона послышался знакомый Пшибышевскому ворчливый голос шефа:
— Хватит уже паясничать, Герман. Запускай капитана, а то я и впрямь прапоршу выпущу, обоим надает. Устроили, понимаешь, балаган в служебном помещении.
Стас спрятал удостоверение, погрозил кулаком лыбящемуся Герману и вошел в приемную.
Секретарша, одетая, что удивительно, как самая натуральная секретарша, мило улыбнулась вошедшему, покачала головой, когда тот собрался предъявить документы, и уткнулась в какой-то журнал. Ничего в ней особенного не было, кроме очевидных женских достоинств, что опять-таки внушило Стасу уважение и к ней самой, и к конторе, и к шефу, умеющему подбирать кадры.
Дверь к главному была приоткрыта, и оттуда доносились приглушенные звуки транслируемого по телевизору футбольного матча. Стас костяшками пальцев официально постучался в темный от времени дверной косяк, откашлялся и громко спросил:
— Разрешите, товарищ полковник?
— Ты не на Лубянке, Станислав, — проворчал главный, грузно ворочаясь в кожаном кресле с растрескавшимися подлокотниками. — Можно по имени-отчеству.
— У нас это означает, — заметил Стас, следуя молчаливому жесту конторского начальника, и усаживаясь на стул, — что сейчас будут ставить клизму. Полведра скипидара напополам с патефонными иголками.
— Я и рад бы, — заметил полковник, щелкая пультом и прекращая активность телевизора, — да как можно поставить клистир подчиненному другого ведомства? Впрочем, не все еще потеряно…
Начальник открыл ящик стола, с сосредоточенным лицом порылся там и выудил самую настоящую патефонную иголку.
— Шутку начальства понял и оценил, — сказал Стас. — Чуется мне в этих словах что-то недоброе, что-то кармическое даже. Некое предзнаменование…
— И твой мерзкий голый хвост дрожит от нездорового возбуждения, — докончил за него полковник. — Не стану затягивать тягостное ожидание.
Он сунул иглу обратно в стол, взамен выудив совершенно судьбоносного вида красную папку, из нее достал бумагу и протянул Пшибышевскому.
Тот даже не притронулся к листу.
— Все ясно, — вздохнул он. — Я передаюсь в ваше полное распоряжение на неопределенный срок. Причем положенный мне отпуск…
— В связи с неразберихой, царящей во взаимодействиях различных ведомств, — перебил его полковник, — аннулируется на столь же неопределенный срок.
— Ура, товарищи, — без всякого энтузиазма откликнулся Стас. — Поют сердца!
— А теперь к делу.
Полковник встал во весь свой внушительный рост и прошелся к телевизору, потом обратно, словно мающийся в узкой клетке белый медведь.
— Давненько я собирался тебя к нам перетащить, да все никак не выходило. Сам знаешь, Стасик, родственные связи у нас не особо приветствуются.
— И что же, дядя Саша, — спросил капитан, лишенный отпуска, — фамилию сменили, или фиктивный брак заключили?
— Прикрой-ка, сердынько мое, клювик, — голосом любящего детей пьяненького Деда Мороза изрек полковник, — и сложи дважды два. Докажи двоюродному дядьке, что родись ты на полвека раньше, стал бы в гэбэ отличником боевой и политической.
Стас почесал за ухом.
Помолчал.
Потом развел руками:
— Кроме последнего моего дела, кстати — провального, ничего на ум не идет. Не чеченские же мои похождения подвигли на перетаскивание скромного капитана?
Полковник внимательно его слушал. Теперь он сделался похожим не на Сайта-Клауса, а на мудрого академика Павлова, готового из гуманизма вскрыть подопытной собачке живот и посмотреть, из чего она сделана.
А еще вернее, на участливого нарколога.
— Уголовка, наркота всякая — не ваш профиль, — продолжал перечислять Стас.
— Много ты знаешь о нашем профиле, — проворчал полковник. — Думай быстрее, молодое дарование. Резюме давай!
— Сдаюсь, — поднял руки капитан. — Или по поводу последнего дела, или — на органы понадобился.
— На органы? — поднял брови «дядя Саша».
— Это я так, — махнул ладонью Пшибышевский, словно отгонял мух.
Начальник безымянной конторы поудобнее развалился в кресле.
— Ответ верный, — сказал он. — Но, как говаривал мой учитель — частичный.
— А с чем это дело связано, — переспросил Стас, — что имеет касательство к, моей биографии? Ведь никакого оно касательства как раз и не имеет.
— А это уже ошибка. Отсутствие аналитической жилки и верхоглядство. Нет, не стал бы ты отличником боевой и политической, не сверкал бы зенками с доски почета, — вздохнул полковник. — Впрочем, то же касается и твоих начальников и воспитателей.
— Не слишком ли круто, господин полковник?
— В самый раз, — отмахнулся начальник. — Давай, излагай в двух словах суть своего «провального» дела, а я уж тебе на связь укажу, и на все остальное.
Стас, хоть и сидел напротив родственника, да еще и нянчившего его во младенчестве на руках, по привычке замялся. Полковничье чело омрачила легкая тень.
