Валерий Елманов - Сокол против кречета
– Здоров, говоришь, – процедил сквозь зубы Святозар.
– Я имел в виду, что ни один из моих воинов даже не поцарапал его, – поправился Бату. – Когда я первый раз говорил с ним, он оставался целехонек. Но потом, после того как его повели обратно, чтобы он подумал как следует, твой племянник ухитрился выхватить у одного из моих людей нож и кинулся на меня. Нукеры испугались за мою жизнь, и один из них не выдержал. Спасая своего хана, он несколько раз ударил его саблей. Вот потому-то тебе и не развязывают ноги. Вдруг ты решишься поступить точно так же. Ты не думай, за свою дерзость и за то, что он осмелился нанести рану внуку твоего отца, нукер уже наказан. Что ты повелел сделать с ним, мой верный Субудай? – повернулся он к грузному одноглазому старику, сидящему справа от него, приказав конвоирам увести княжича.
Тот неспешно откашлялся и негромким хриплым голосом ответил:
– Он защищал твою жизнь, великий хан, но от усердия нарушил твое повеление. Поэтому я приказал предать его почетной смерти без пролития крови.
– Это справедливо, – заметил Бату. – Я доволен.
– Один приказывает убить верного монгола только за то, что он спасал ханскую жизнь, пусть и ранив при этом какого-то урусского князя, а другой называет это справедливым, – фыркнул какой-то пышно разодетый военачальник.
Судя по нарядным одеждам и по рукояти сабли, щедро украшенной драгоценными камнями, он явно принадлежал к знатному роду. Если же исходить из той смелости, с которой он позволял себе осуждать решения Субудая – правой руки Бату, то можно было сделать вывод, что этот род не просто знатный.
– Он казнен не за то, что ранил этого князя, Гуюк, – зло сощурился Бату. – Его покарали за нарушение моего повеления. Ты подобен глупой цапле, которая, даже не видя лягушек, все равно на всякий случай щелкает своим клювом.
– Ты назвал меня глупым пожирателем лягушек?! – возмущенно вскочил на ноги Гуюк. – А кто ты сам?! Ты такой же чингизид, как я, не более! Даже хуже, потому что мой отец – великий хан Уге-дей – подлинный сын великого воителя, который опять-таки мой дед, а не твой! – Он ухватился за эфес сабли, хотел шагнуть вперед, но зацепился носком красного сафьянового сапога за край ковра и, пошатнувшись, рухнул обратно на свое место, так и не сумев извлечь клинок из ножен.
– Насколько я помню, твоя почтенная мать Ту-ракина-хатун тоже меркитка, – отчеканил Бату.
– Зато мой отец – великий каан, а дед… – еле пролопотал заплетающимся языком Гуюк и, не договорив, захрапел.
– Наш брат пьян пятый раз за этот месяц, – негромко, но отчетливо произнес Бату в наступившей тишине. – Он уже совершил наказуемый поступок. По-моему, именно так говорится в Ясе[44] моего деда, – с особенным упором на слово «моего» отчеканил хан. – Я имею право наказать его и сам, но он – мой брат, и потому я просто отпишу об этом недостойном поведении его отцу. А сейчас унесите его, ибо он может вновь повторить свои слова, а мой колчан терпения давно опустел и я не поручусь, что не извлеку из ножен благоразумия саблю своего гнева.
Тут раздался хриплый голос Субудая:
– Твое имя воистину Саин-хан[45], ибо ты не торопишься судить, но всякий раз тщательно взвешиваешь вину каждого на весах своей мудрости.
– Ты так говоришь, потому что он защищал тебя, – вступился за Гуюка еще один знатный монгол. – Мой отец, великий Чагатай, назначенный дедом хранителем Ясы, рассудил бы иначе.
– Ты всегда подпевал Гуюку, Бури, хотя ему не доверяет даже его собственный отец[46], – сурово заметил Бату. – А кроме того, не дело, когда в разговор старших в роду влезают младшие[47].
С видимым усилием он заставил себя улыбнуться и, повернувшись к Субудаю, внимательно наблюдавшему за всем происходящим, произнес весело, насколько мог:
– Я думаю, что в этот радостный день нам лучше пить сладкие вина и наслаждаться победой, а не осыпать друг друга словами, за которые кое-кому потом станет стыдно перед своим джихангиром[48], назначенным великим кааном. – И с упреком заметил Святозару: – Вот видишь, князь, какие оскорбления мне приходится терпеть, защищая вас обоих.
– Отпусти мальчишку, хан, – вместо ответа произнес Святозар. – Зачем тебе этот сопляк?
– Чтобы ты оставался мне послушен, – спокойно пояснил Бату и развел руками. – Как видишь, я говорю правду и ничего не таю за душой. Я повелю, чтобы его хорошо лечили, но мне надо, чтобы ты изъявил покорность и согласился дать мне дань.
– Об этом тебе надо говорить с моим отцом, – заметил Святозар. – Он повелевает Русью, а не я.
– Твой отец слишком упрям и горд, – поморщился Бату.
Он внимательно посмотрел на пирующих, которые за вином вроде бы позабыли про тягостную перепалку, случившуюся между чингизидами, и, незаметно кивнув Бурунчи, подсел поближе к князю.
– Я не предлагаю тебе сразу дать мне ответ, – вкрадчиво уговаривал он Святозара, одной рукой приобняв его за плечи, а другой протягивая кубок с вином. – Я понимаю, что это дело нелегкое и требует долгого раздумья. Я не спешу. Мы пробудем здесь целых два дня и лишь на третий двинемся дальше. За два дня можно обдумать многое. Только помни, что, отказавшись, ты сделаешь только хуже. Намного лучше будет, если ты все-таки дашь согласие.
– Лучше для кого? – жестко уточнил Святозар. – Для меня одного?
– Не только, – возразил Бату. – Для всех. Смотри, что получается. Первое, это то, что твой родич будет спасен, – он загнул указательный палец на левой руке. – Второе, это то, что…
– Я понимаю, что пленный урус знатен, но в такой день можно было бы уделять побольше внимания и своим братьям, – перебил его кто-то.
Бату досадливо поморщился и поднял голову. Прямо перед ним стоял смуглый поджарый монгол, с вызовом глядевший на хана. Тут из-за его спины на мгновение вынырнул Бурунчи, еле заметно кивнул и вновь куда-то исчез. Недовольство незамедлительно исчезло с лица Бату, сменившись на добродушную улыбку.
– Я не сержусь на тебя, Менгу, хотя на будущее советую запомнить, что нехорошо перебивать своего джихангира. – Улыбка хана стала еще шире, а тон еще добродушнее. – Но ты – мой истинный брат, хотя твоего отца звали не Джучи, а Тули. Так что присядь лучше по другую сторону от князя и обними его, ибо он, пусть и сам того не желая, принес нам много пользы и скоро принесет еще больше.
Менгу продолжал стоять, удивленно глядя на Вату, но тот повторил свою просьбу, высказывая ее так же дружелюбно и спокойно, но вместе с тем очень настойчиво. Настолько, что сын Тули, недоуменно хмыкнув, уселся рядом и тоже положил руку на плечо Святозара.
– А сейчас ты услышишь, как я хорошо научился говорить на их языке, – заметил Бату и громко, на весь зал завопил по-русски:
– Урусский конязь – мой побратим. Он помог мне победить своих воинов, подарил этот город и обещает отдать все остальные крепости, стоящие на реке. Поэтому я помогу ему одолеть его отца и возьму с него самую малую дань. – И он тут же бросился обнимать ошарашенного таким заявлением Святозара, крепко прижимая его голову к своей груди и больно царапая лицо пуговицами своего синего шелкового чапана[49].
Князь хотел было отстраниться, вырваться из этих ненавистных объятий, что есть мочи уперся в плечи хана руками, но… В иное время он, без всякого сомнения, сумел бы это сделать, однако теперь проклятая слабость давала о себе знать. К тому же Бату как бы невзначай посильнее надавил именно на рану на затылке, что незамедлительно вызвало сильнейшую острую боль, которая стремительной молнией насквозь прошила все тело князя.
Словом, сколько бы он ни упирался, так ничего и не получилось. Вдобавок Святозар начал еще и задыхаться – уж очень крепко прижимал его к себе хан, продолжающий безостановочно говорить, но уже вновь на родном языке:
– Я ценю тех, кто готов лизать сапоги истинным правителям этих земель, и лишь потому он присутствует наравне с нами на этом пиру.
– Слышь, Гавран, – шепотом окликнул в это время своего соседа один из связанных раненых ратников, лежащий на небольшой галерейке, надстроенной сверху залы.
Тот не откликнулся, продолжая жадно вслушиваться в слова Бату. Лишь когда хан умолк, Гавран неохотно повернулся к товарищу:
– Чего тебе, Прок?
– Я спросить у тебя хотел. Послышалось мне, что этот нехристь нашего князя своим братом назвал, али как?
– Так оно и есть, – хмуро отозвался Гавран. – Видать, давно они с ним снюхались.
– Будя каркать, – сурово осудил Прок и попенял товарищу: – Не зря тебя так прозвали[50]. Вечно ты…
– Или ты сам не слыхал, как он перед всеми своими гостями похвалялся? – заметил Гавран. – А когда по-своему заговорил, то и вовсе сказал, что ценит тех, кто ему сапоги лизать готов. Не зря князь то и дело на встречи с ним ездил. Вот и докатался.
