Герман Романов - «Попаданец» на троне
Поразило Рыка другое — все его генералы, за исключением Гудовича, были совершенно безынициативны, жили по принципу «на службу не напрашивайся, от службы не отпрашивайся». А за такими вояками глаз да глаз нужен. И Петр мысленно решил хорошо почистить генеральский корпус, если, конечно, сам у власти останется.
Основная масса голштинского войска, четыре роты пехоты и рота гренадер, всего до тысячи человек с двумя пушками, должна была выйти после обеда маршем на Гостилицы. С колонной пехоты должны были уйти из Ораниенбаума три генерала (Гудовича Петр решил оставить при себе) и полсотни обозных повозок.
Место Петр выбрал на карте удачное — Гостилицы, к югу от Петергофа и Ораниенбаума за тридцать с лишним верст, на любом из направлений можно атаковать. И дороги на Копорье и Ямбург с Нарвой полностью перекрывает, и, что самое главное, Измайлов от Красного села сей пункт не минует, если, конечно, Воронежский полк к мятежникам не примкнет…
При себе он оставил и всю кавалерию, состоящую из рот драгун и гусар, наряженных в желтые канареечные ментики и дурацкие колпаки вместо красивых, знакомых по фильмам, киверов с султанами.
Службу своих двух сотен всадников, во главе которых был поставлен генерал Гудович, Петр организовал быстро — гусары были отправлены в Петергоф в качестве сторожевого охранения на случай внезапного подхода гвардии, а драгуны встали надежными караулами по всему Ораниенбауму…
Но один козырь в колоде был — на плацу были собраны полсотни отборных стрелков, по десятку от каждой пехотной роты. Петр сразу взялся за главное — объяснил, что они теперь станут егерями, сиречь охотниками, и стрелять станут во врага, пешего и конного, метко стрелять, самостоятельно, без команды «пли», прячась за кустами, деревьями, строениями и телегами.
Маскироваться сами станут, да так, чтоб сливаться с местностью в одно целое, и стрелять из засады. Но в рукопашную лезть только от безысходности, когда отступать нельзя.
Для начала он разбил егерей на две команды и приказал спороть с темных мундиров и шляп всю яркую мишуру — ленты, плюмаж, позументы, бантики и снять парики, зачернить весь светлый металл — пуговицы да пряжки.
Петр определил им занятия, особо проинструктировал офицеров и приказал дождаться мастеров с новыми дальнобойными пулями, и сразу же, не мешкая, их опробовать, пострелять по разным мишеням с двухсот и трехсот шагов. Офицеры были изумлены, но расспрашивать царя не решились…
Надо было сделать еще массу дел, но бессонная ночь и волнения сделали свое черное дело — Петр почувствовал себя настолько тяжко, что разрешил себе поспать пару-тройку часов, строжайшим образом запретив себя будить. Даже отказался от обильного обеда, что по давно заведенному распорядку начинался ровно в три часа дня и который никогда не пропускал раньше император.
Вызвав Лизу, он с ее помощью разоблачился, потом раздел девушку, завалился с ней на мягкую постель и прижался к горячему девичьему телу. Засыпая, он сквозь наступающую дремоту чувствовал, как Лиза осторожно и нежно ласкает его…
Петербург
Кабак у Измайловских казарм уцелел в ходе столичного пьяного погрома. Все дело объяснялось тем, что с самого начала переворота солдаты оного полка, как и трех других полков российской лейб-гвардии, поставили у «своих» кабаков сильные, надежные караулы, и теперь уже всячески снимали «сливки» сей своей благой предусмотрительности.
Сейчас в этом сохранившемся кабаке можно было не только испить вволю бесплатной водки и вина с пивом, но и хорошо закусить, и перемигнуться с «солдатками».
— Эй, хозяин, еще три штофа водки! — Группа в зеленых мундирах, занявшая самый большой стол, активно пользовалась своим привилегированным положением. Именно измайловцы составляли большинство посетителей этого питейного заведения.
Лишь в самом дальнем углу зала приютилась за столом дюжина матросов в помятых мундирах. И, вопреки обыкновению, пенители морей вели себя скромно — не распушивали усы, не приставали к посетителям, не изрыгали хульные слова. Не заказывали драку, короче.
Да оно и понятно — численный перевес гвардейцев был настолько велик, что матросня прекрасно понимала, что в случае чего им просто вдумчиво и методично пересчитают все зубы и ребра, причем не только руками, но и ногами в тяжелых армейских башмаках.
И исходили «вольные альбатросы» бессильной злобой, с лютой тоскою слушая, как кичатся своими утренними подвигами крепко подвыпившие измайловцы. Но в драку не лезли…
— Сюда еще четыре штофа водки и три четверти пива. Если аглицкое осталось еще, то тащи все, хозяин, побыстрее. И закуску неси, и мяса с хлебом еще!
Команды гвардейцев сотрясали воздух и расходились волнами по окутанному клубами табачного дыма помещению. Сытно, пьяно и весело отдыхала гвардия от трудов утренних, праведных.
В обнимку с солдатами сидели на дубовых лавках полтора десятка граций в грязноватых платьях и робах. Дамы громко хохотали от сальных солдатских острот, щеря смрадные перегаром рты, смачно чавкали и лихо пили наливаемое им в стаканы вино, а иной раз и водку.
Забавы ради солдаты усаживали потаскух к себе на колени, щипали им ягодицы, а иным спускали платье с плеч, обнажая грудь, которую потом взасос целовали.
Этот сплошной срам порою перетекал в блуд — проституток заволакивали в открытую настежь дверь отдельного кабинета и там использовали по назначению. И громкие похотливые стоны еще больше вызывали веселье, гам, крики и сальные шутки. Оргия, одним словом.
Ничего не поделаешь — бабы и водка испокон веков принадлежали одним только победителям, коими сегодня измайловцы и являлись…
Не выдержали матросы, женским вниманием обделенные, надоело им на такое непотребство смотреть, а в нем не участвовать. И даже халявная выпивка их уже не привлекала. И потянулись молча к выходу, только дверь хлопала. А последний матрос чуть задержался в открытом дверном проеме, повернулся к пьяным гвардейцам и громким голосом высказал им то, что у многих на сердце лежало:
— Вы, сволочи гвардейские, нашего природного императора за пиво и два рубля продали! — и вышел, дерзко хлопнув дверью…
Кронштадт
Старый фельдмаршал впервые за три часа уселся в кресло — такие насыщенные событиями дни он легко переносил в молодости, но сейчас тело уже просило отдыха. Да и не шутка, без одного года восемь десятков лет прожил на свете, и больше половины из них в России.
Служил многим императорам и императрицам — могучему гению Петра Первого, который один раз отходил его тростью; и его жене Екатерине Первой, грязной чухонской девке, которая благодаря невероятному стечению обстоятельств перебралась с соломенной подстилки в царственную постель, и малому отроку Петру Второму тоже служил честно, жаль только, умер он не ко времени.
При Анне Иоанновне, наконец, достиг всего, о чем мечтал — стал фельдмаршалом, дважды водил русскую армию в походы на Крым и Очаков, и небезуспешно. При годовалом Иване Антоновиче и регентше Анне Леопольдовне сам уже вершил политику — всего восемь десятков гренадер хватило фельдмаршалу для свержения ненавистного всем регента и курляндского герцога Бирона.
А вот Елизавете Петровне служить не довелось — та его самого на плаху кинула. Но не казнила, хотя князь Трубецкой сильно настаивал. Сей князь, в бытность походов на Крым, здорово обворовал походную казну.
Миних тогда пожалел рогоносца, с чьей женой у него случился роман, и не повесил. А зря — тот потом ему и наделал пакостей, когда его прокурором поставили, и фельдмаршала тут же в измене обвинили.
Трубецкой со следователями так сильно донимали Миниха, что тот не выдержал и бросил им в лицо — мол, пишите вы сами, что хотите. Ну а те и рады стараться со всей своей гнилой сущности, вот и понаписали от души — и Елизавету Петровну арестовать хотел вместе с Бироном, и с взятием Данцига протянул время за взятку, и крымскую добычу чуть ли не полностью себе присвоил…
На суде князь Никитка Трубецкой (как увидел его сегодня фельдмаршал, так руки и зачесались придушить мерзавца) постоянно зудел, как муха: «Признаешь ли себя виновным?»
И тут не выдержал Миних, громко сказал на весь зал: «Признаю! Виновен, что тебя, вора знатного, не повесил еще в Крымскую кампанию!»
Трубецкой сразу же заткнулся и фельдмаршала больше не донимал. А невольные свидетели этой сцены сдержаться не смогли и дружно прыснули, кто в платочки, а кто в чернильницы…
Императору Петру Федоровичу Иоганн Бурхард Христофор фон Миних был благодарен за помилование и возвращение из двадцатилетней ссылки. Вот только фельдмаршал саму ссылку в Сибирь прозябанием отнюдь не считал — и дрова сам рубил, и лед колол, и в кузнице работал, и детишек учил, и многое другое делал.
