Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром
Он не понял, что произошло в следующее мгновение.
Из записок Андрея Новикова
…Я уже упоминал об увлекшей меня когда-то теории метаязыков, то есть языков высших порядков. Грубо говоря, для выражения законченной мысли на низшем уровне требуется в тысячу раз больше времени и слов, чем в следующем по порядку метаязыке. И так далее. Вот даже и по-русски профессору медицины или не дай бог математики придется чуть ли не месяц трудиться, чтобы сделать понятной для человека с начальным образованием фразу из своей докторской диссертации. Короче, у меня нет сейчас соответствующих слов, чтобы связно передать случившееся. Куда там!
Я не в силах пересказать даже, что я понимаю и чувствую, слушая Четырнадцатую сонату.
Просто на меня вдруг обрушилась Вселенная. Я сразу как бы стал видеть, слышать, ощущать в сотни раз больше на каждом из диапазонов чувств.
Можно сравнить мое состояние с тем, как если бы человек, слепоглухой от рождения, мгновенно обрел зоркость орла, цветовосприятие Рембрандта, обоняние ищейки, слух кота, летучей мыши и Паганини одновременно и оказался в планере, кружащем над центром Дрездена или Кёльна во время налета на него американских «Б-29»… И при этом не потерял сознания, не сошел с ума от эмоционального и сенсорного шока, а, напротив, мгновенно сориентировался в обстановке, наделенный той же магической силой, знанием всех наук и мудростью Сократа, чтобы правильно осознать и оценить происходящее. (Не слишком вразумительно? Увы…)
Такая вот со мной случилась штука. В следующую секунду — как бы это лучше обозначить — да, самоидентифицировавшись, я понял, что некий мощнейший импульс пробил барьер, отделяющий нас от галактической ноосферы! За те мгновения, пока не «полетели предохранители», мы с Шульгиным (я знал, что сейчас его и мой мозг составляют как бы одно целое) успели усвоить почти все, кем-то и для чего-то нам адресованное.
И структуру «гиперреальности», в которую включена наша реальность как вполне условный вариант бытия, и методику взаимодействия с ней извне и изнутри, возможности, какие при этом открываются, и смертельные опасности, грозящие нам и всей Земле от неосторожного прикосновения к непредставимо чуждому для нас Естеству.
Образно говоря, нам открылось место, где спрятано сокровище, в сотню раз ценнее лампы Аладдина, и одновременно знание, что к этому месту нужно доехать на велосипеде через поле сражения под Прохоровкой. В момент самого сражения, разумеется. Но еще нам стало понятно, что силы, готовые нам помочь, гораздо могущественнее тех, которые нам угрожают. По крайней мере не допустят нашей гибели, если мы сами не совершим никаких непоправимых ошибок. Как я понял, самой непоправимой будет попытка вмешаться в игру высших сил, вообразив, что мы способны это сделать теперь же. Еще одно сравнение — как если бы я, вчера получив водительские права, сегодня рискнул выйти на старт ралли Монте-Карло. Если даже сам ни во что не врежешься, на первом же круге снесут «соучастники».
Но одновременно нас переполняли радость, счастье, самоуважение от осознания самого факта, что все равно я могу теперь сесть за руль и пусть потихоньку, пусть по пустой дороге, но все же проехать знаменитую трассу. Остальное, в конце концов, дело техники.
В голове вспыхивали, гасли фрагменты грандиозных интеллектуально-информационных побоищ, сотрясающих целые Метагалактики, сражений за право контроля над Великой Информационной Сетью…
Не цивилизации и звездные системы, а реальности становились разменными пешками в этих многомерных шахматах.
А потом будто чья-то пусть и добрая, но грубая рука за шиворот выдернула меня в безопасное место, как пятилетнего пацана из Сталинской ходынки на Трубной… в марте 53-го года…
Приходя в себя, я в первый миг увидел Антона словно в перевернутый бинокль, такой он был маленький и далекий. Но тут же все стало на свои места, а от проникновения в Иной Мир осталось воспоминание, отчетливое, но непередаваемое.
И никакого похмелья. Хотя все пережитое сильно смахивало на «улеты» потребителя ЛСД, как их обычно описывают.
Времени наш транс занял, видимо, очень мало, Антон даже не успел переменить позу.
Мы с Сашкой переглянулись, и я окончательно убедился, что видели и поняли мы с ним одно и то же.
И теперь уже не боялись подвоха со стороны форзейля. Окончательно поверили, вернее — знали, что он не обманывал Воронцова, назвав себя Даймоном, то есть посланцем дружественных нам сил.
Пусть даже безразличных к нам персонально. Готовых нас поддерживать в определенных, не нами выбранных моментах, но и без нравственных терзаний способных предоставить своей участи, какой бы горькой она ни показалась, опять же — всего лишь нам…
И весь риск, проистекающий от благосклонного внимания столь условных покровителей, — тоже на нас.
— Хорошо, друг наш и наставник, — сказал Шульгин с необидной на сей раз иронией. — Мы полностью вверяем тебе наши судьбы. Людям надо верить, а если что не так — войди в положение…
Антон явно не заметил нашего краткого «развоплощения» и несколько даже удивился внезапному Сашкиному миролюбию и сговорчивости.
— Так куда проляжет наш путь? — повторил я как о деле окончательно решенном, ибо теперь знал, что уж из этой реальности нужно сматываться без оглядки, если придется — даже бросая артиллерию и обозы. Мы и так подзадержались, бикфордов шнур почти догорел. Знал я теперь и о случившемся за последние часы. Это не чьи-то конкретные, против меня и Сашки направленные акции, это таким образом начала деформироваться реальность, словно бы рябь по поверхности воды пробежала в предощущении грядущего шквала.
Однако и поторговаться я был не прочь, в течение тех часа-полутора, что у нас вроде еще оставались.
— Отдаю вам лучшее из того, что имею в наличии, — поддержал предложенный тон форзейль. — Реальность стопроцентно вашу. Перед последней нетронутой развилкой. В смысле, что до нее еще не успела дойти отраженная волна возмущений хронополя, вызванных нашими совместными упражнениями. Если помните китайского полководца, который проиграл все свои битвы, оттого что не был должным образом соблюден ритуал его похорон. Вот мы и постараемся оттолкнуться от того момента, когда покойничек только-только испустил дух и ничего еще не решено…
С чувством юмора у Антона всегда был порядок.
— Тогда осталось выслушать конкретное предложение и создавать комиссию… — скорбно кивнул головой Сашка.
Антон недоуменно поднял бровь, чем мгновенно в наших глазах «потерял лицо». Не дошла до него Сашкина шутка.
— По организации похорон комиссию… У нас ведь тоже аналогичный опыт есть, только без подходящей поговорки. Семнадцать лет бардака, и все оттого, что брежневский гроб в могилу уронили.
Посмеялись не слишком весело, а я опять поразился, как нестандартно и лихо Сашка иногда умеет врубаться в ситуацию.
— Что вы скажете насчет лета двадцатого года? — произнес наконец Антон роковую дату.
— Интересное предложение. Тысяча девятьсот, надеюсь? — Не скажу, что год меня так уж удивил, я успел прокрутить и куда более тухлые варианты, но все же рассчитывал на более близкую к нам развилку. Понадеялся, кстати, что вдруг он предложит момент нашего ухода из сорок первого? Но и двадцатый тоже… Есть над чем подумать. А ведь и вправду — Гражданская еще не кончилась, польский поход в разгаре, Варшава то ли падает, то ли нет, Муссолини и Гитлер еще никто, Ленин жив, Сталин пока еще пешка, хоть и проходная… И чуть ли не сразу я — не скажу, что загорелся, но почувствовал интерес. Да и действительно, сорок первый хуже… Там понятнее, но и скучнее… После него что? Пятидесятые, все знакомо, известно, жили мы там уже…
Однако по привычке торговаться я опять задал вопрос:
— А почему нельзя еще удобнее? Например, четвертый, тринадцатый год, тридцать девятый, пятьдесят третий? И развилки покруче, и работать можно основательнее, у самих корней, так сказать… Про тридцать девятый, пожалуй, я зря ляпнул. В него я согласился бы пойти только в крайнем случае.
Антон тяжело вздохнул. Общаться ему с нами смертельно надоело. И был он, похоже, в положении зятя, провожающего на вокзале не слишком приятную тещу… До отхода поезда пятнадцать минут, и он, бедняга, не знает, как же ему их скоротать…
Я бы и сам в шею гнал таких настырных клиентов. Но, как и означенного зятя, его согревала мысль, что все это неминуемо и скоро закончится.
— Да потому и нельзя, что в названных тобой годах нет критических точек. Процесс далек от разрешения. В тринадцатом, скажем, столько вариантов и разнонаправленных сил, что с определенностью говорить о развилке невозможно… А вот двадцатый… При грамотном подходе — прелесть что за год! Особенно для ваших пока еще скромных способностей…
