Покров над Троицей. "Аз воздам!" (СИ) - Васильев Сергей
— Кем же тебя кличут?
— Татарва речёт Челубеем, хан — Темир-мурзой, но никто из них не знает моего настоящего имени… Да оно и ни к чему, не важно…- раненый закашлялся.
— А что важно?
— Свобода! Право делать то, что хочу, а не то, что велит тебе игумен или князь.
— Умирать без имени и Отечества…- ответил Александр, — какая ж то свобода?
— Мне не страшно умирать, ибо я заплатил за отпущение грехов настоящих и будущих, а ты уйдёшь грешником… И по другому в этой Богом забытой державе не будет, если её не спасти…
— Мнишь Мамая спасителем?
— Он уже взял деньги у Генуи и никуда не денется… Мне же довольно того, что он — враг схизматиков…
— Я православный русич и счастлив этим…
— Этого надо стыдиться, и я верю, что многие, хоть и не сразу, но поймут…
— У меня другая вера…
— Ты — глупец, держащийся за церковь, которая не в состоянии даровать прощение грехов своему чаду…
— Моя вера дала мне больше, чем прощение. Она даровала мне совесть! — выкрикнул монах, захлебываясь кровью.
Ивашка сжимал слабеющую руку витязя, глядя расширенными глазами на заострившиеся черты лица, с трудом осознавая, что это и есть тот самый Александр Пересвет, а рядом с ним лежит его поверженный противник Челубей. Весь ход великой битвы, происходящей перед ним на Куликовом поле, приобрел логичность, куда естественно и органично вписался поединок двух воинов, не встречавшийся более нигде и никогда за всю историю столкновений между русичами и монголами. Картина стала понятной, но не завершенной, ибо на поле появились и двигались быстрым шагом ряды генуэзской латной пехоты, идущей добивать изможденных и раненых русских воинов.
Ивашка бережно сложил руки Пересвета на груди, встал, подобрал лежащий на земле щит, окровавленное копьё и сделал решительный шаг навстречу генуэзской фаланге…
* * *
Волею Божией и милостью великого князя Дмитрия Ивановича, воевода засадного полка Дмитрий Боброк с трудом разжал сведенные судорогой челюсти, оценив ордынскую лаву, захлестнувшую весь левый фланг русской рати, так удачно подставившей спину врагу.
— Это последний резерв Мамая, — процедил он, — его личный тумен… Пора…
Серпуховский князь поднял голову, оглянувшись на стоящие за спиной отборные сотни. Ветер пахнул в спину, словно подталкивая вперед из рощи на Куликово поле.
— Ветер поменялся, — заметив его удивление, произнес Боброк.
— Прости, Дмитрий Михайлович, — обратился князь к воеводе, — не поверил я тебе, подумал плохое…
— Бог простит, — коротко ответил Боброк и поднял руку, привстав на стременах, — стяги — вперед!
Отборные кованые дружины Засадного полка обрушились на главные силы степняков, увлеченных преследованием остатков полка левой руки. Намереваясь напасть на русских с тыла, ордынцы сами получили удар в спину. Мамайские темники растерялись. Единый строй распался. Дерзкий удар Засадного полка стал переломным и решил исход битвы. В наступление перешли полк правой руки и остатки Большого полка русской рати. Торжествующий неприятель был смят и опрокинут, отброшен к ставке хана. Мамай не стал дожидаться полного разгрома и с малой дружиной бежал с поля битвы. Остатки его войск устремились на юг, ища спасения в паническом бегстве.
* * *
Меж тел погибших с одной стороны и густыми кустами — с другой, Ивашка встал так, чтобы подойти к пребывающему в небытии князю можно было, лишь минуя его. Он двумя руками поднял и с силой воткнул в землю каплевидный щит Пересвета, подпёр его всем своим весом, положил сверху копьё, оглянулся на князя, проверяя, верно ли выбрал позицию. Всё правильно. Всё толково, чтобы достойно встретить врага. Вот до него осталась сотня шагов, а то и меньше… полсотни… дюжина… Ивашка сжал копьё, желая ударить сильнее, сделал выпад, почувствовал, что не промазал, увидел, как в него целятся сразу несколько врагов. Но закованные в броню италийские пешцы вдруг остановились, почему-то застыли, как изваяния, и попятились… Неужто испугались его одного, изможденного, окровавленного, бездоспешного, голого по пояс? Глядя на врагов, писарь не видел накатывающую сзади стену русских всадников, впереди которой на белоснежном коне летел, едва касаясь земли, его друг Георгий…
* * *
Русские дружины преследовали неприятеля тридцать вёрст — до реки Красивая Меча, где накануне на берегу располагался дозор Фомы Кацибея. В руки победителей попал весь обоз. Пытавшиеся спастись степняки были прижаты к воде и безжалостно разгромлены. Войско Мамая, наводящее ужас на все русские земли, к вечеру перестало существовать.
Ивашка очнулся. Он лежал на земле, а его голова покоилась на коленях Юрко, неотрывно смотрящего на писаря своими бездонными глазами.
— Ну что, Иван Изначальный, оклемался?
— Князь жив?
— Твоими молитвами.
— А Мамай?
— Его судьбу ты сам знаешь…
— А что со мной? Я ранен?
— Всё хорошо. И впредь так будет. Ты просто устал. Отдохни. Я поберегу тебя… Я теперь всегда буду рядом…
* * *
(*) Соступ — средневековый военный термин, обозначавший схватку, сшибку противников.
Авторское примечание: Слова в диалоге:
— Ты — глупец, держащийся за церковь, которая не в состоянии даровать прощение грехов своему чаду…
— Моя вера дала мне больше, чем прощение. Она даровала мне совесть! —
придумала для меня Светлана Нарватова ( https://author.today/u/upssss_ns). Спасибо!
Рекомендую в качестве «книги в тему» произведение Владислава Доброго «Средневековые битвы» из цикла «Битвы в истории» — https://author.today/work/48200
Глава 10
Гештальт
Просыпаться не хотелось. Душа яростно не желала возвращаться на изрытое тысячами ног и копыт Куликово поле, залитое кровью и усеянное погибшими. Да и голова лежала на коленях Юрко так удобно, что боязно было лишний раз пошевелиться, чтобы не разрушить этот мимолетный уют. Только резкая вспышка воспоминания о раненом князе, вверенном Ивану его боевыми товарищами, заставила открыть глаза…
Вместо свинцово-серого неба в дрожании восковой свечи плыл сводчатый потолок скриптории, а вместо конского ржания раздался мерный храп Митяя Малого, на коленях которого покоилась голова Ивашки.
— Стало быть, приснилось, — прошептал писарь, аккуратно поднимаясь с лавки и оглядывая беспорядочно разбросанные по длинному столу фолианты и грамотки. От осознания, что он дома, в своём времени, среди привычных ему людей, в глубине души вспыхнули искорки радости, но почти сразу рассыпались, разлетелись по закоулкам сознания, вытесненные непривычной опустошенностью и грустью по оставленным в прошлом товарищам… Так был ли он на Куликовом поле, видел ли преподобного, или всё это — игра воображения?
— Привиделось, — твердо решил для себя Ивашка, чтобы не сойти с ума от непонятного, волнующего чувства нереальности произошедшего, твердо сжал кулаки и ойкнул от боли, когда пальцы вонзились в ладонь правой руки: содранная кожа еще не зарубцевалась, кровила. В голове ярко вспыхнул тот самый момент, когда он ткнул рогатиной в степняка, и оружие больно дёрнулось в руке, выворачивая кисть и обдирая ладошку. Зашипев от боли, Ивашка зажал второй рукой ссадину, нашел подходящую чистую тряпицу, обернул руку и сунул её в варежку. «Надо бы обмыть в холодной, колодезной воде,» — подумалось ему, и в то же мгновение в голове сверкнула мысль о главном результате всего приключения — теперь он знает, где искать старый студенец!
Выскользнув из скриптории, Ивашка поёжился на остром, ледяном ветерке, пробежался глазами по спящему, заснеженному двору монастыря, освещенному редкими сторожевыми кострами, поправил полушубок, взял поухватистее заступ и уверенным широким шагом направился к Троицкому собору — главному ориентиру монастыря.
