Чужой среди своих 2 (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич "Маленький Диванный Тигр"

Но пить хочется… так что, мрачно предвкушая возможные последствия, выдул без остановки три стакана газировки безо всего. А потом, давя отрыжку, дал волю фантазии, развлекая себя сопоставлением христианской и коммунистической символики, одинаково, по-видимому, чудотворной и целительной.

— По мороженому теперь? — предложила мама, поглядев на задумчивого супруга и на меня. Взяв по пломбиру, мы, уйдя в сторону от проспектов, отправились бродить по улочкам Москвы, и, будто сговорившись заранее, говорили исключительно о всяких пустяках, будто мы и впрямь провинциалы, решившие посетить Столицу, чтобы набраться впечатлений на годы вперёд.

Рассеянно глазея по сторонам, краем уха слушаю родителей, и мысли, бестолково скачущие в перегретой голове, потихонечку становятся более упорядоченными. Снова и снова прокручиваю наши диалоги, пытаясь, хоть начерно, проанализировать их, выстроить в нечто упорядоченное, но получается, откровенно говоря, неважно.

Лишнего не сказал… кажется. Но и эти, волчары, тоже!

— Н-да… — тягуче сказал я, и мама, негромко разговаривающая с супругом о какой-то ерунде, замолчала, повернувшись ко мне, и всем своим видом показывая, что она слушает, и что мои слова очень важны.

Это до сих пор непривычно… и хотя я не могу экстраполировать собственный опыт на все еврейские семьи, но у Горовицев было то же самое. Еврейское воспитание, когда ребёнка с детства приучают, что его, по крайней мере, всегда выслушают, и что его мнение важно?

А может, так во всех нормальных семьях принято, без оглядки на национальность? Не знаю…

Покосившись по сторонам и убедившись в отсутствии прохожих в непосредственной близости, кусаю губу, и, несколько нерешительно начинаю выдавать свои умозаключения.

— Хм… у меня сложилось впечатление, что этих… хм, шакалов пера и гиен клавиатуры, наша история не то чтобы вовсе не заинтересовала, но она настолько выпадает из…

Я замялся, подбирая слова без англицизмов, и мама пришла на помощь.

— Официальной повестки? — мягко предложила она.

— Да, что-то вроде, — киваю благодарно, — На пятидесятом году советской власти… нет, не верю, что это опубликуют! Очень уж всё дико звучит, да и смысла, как мне кажется, вытаскивать эту историю на страницы газет, для журналистов нет.

Хм… — выразительно кошусь на газету, закреплённую на специальной витрине, один из заголовков которой сообщает что-то нелестное об израильской военщине, — тем более сейчас.

Отец, дёрнув на миг глазами в сторону стенда, медленно кивает, чуть прикрыв глаза. А я, открыв было рот, замечаю бойкого дедка, спешащего нас обогнать, закрываю его, и, для верности, даже зубы стискиваю.

Мальчишество, да… но это естественная реакция тела, чтоб его…

— Скорее, — продолжаю, убедившись в отсутствии лишних ушей поблизости, — эта историю будет использована для каких-то внутренних разборок, и очень может быть, сильно потом, и уже без нашего участия.

— У нас сложилось такое же мнение, — согласился отец, переглядываясь с супругой, — Ну, так что думаешь делать?

Понимая, что это часть своеобразного экзамена на взросление, с ответом не тороплюсь, подбирая мысли и слова.

— Думаю… — медленно начинаю я, — нам стоит придерживаться придуманной стратегии. Не для того, разумеется, чтобы наша история выплеснулась грязной водой на страницах прессы, а скорее для того, чтобы широкая общественность, в лице сотрудников газет, узнала нашу, правильную версию произошедшего. Не то чтобы я жажду внимания, но в больнице всё было как-то… нездорово.

— Да, — нахмурившись, согласилась мама, — мне так же показалось. Ладно участковый… это не ново, да и с нашей-то биографией, глупо было бы рассчитывать на что-то иное. Но Елизавета Анатольевна очень уж охотно пошла навстречу чаяниям милиционера, и, боюсь, смычка советской милиции с советской же медициной, в нашем случае может зайти слишком далеко.

— Ну что ж, — чуть усмехнулся отец, — я рад, что мы думаем в одну сторону! Список редакций мы составляли вместе, есть какие-то особые пожелания?

Пожимаю плечами, не имея каких-то особых предпочтений и понимая, что день будет долгим и запоминающимся, из тех, что врезаются в память на всю жизнь.

… и мы пошли, и я, к сожалению, оказался прав. В память врезались редакции, люди, слова… и к вечеру осталась только жуткая, непреходящая усталость и желание лечь, забыться, провалиться в сон и проснуться, когда всё это закончится наконец…

… так или иначе.

Сев на протяжно скрипнувшую койку, не думая ни о чём и желая только спать, я протяжно зевнул, и уже начал было снимать ботинок, как вдруг понял, что я, чёрт возьми, пахну…

— А где здесь… — зеваю протяжно и истово, с подвыванием, — помыться?

— Во дворе умывальник, слева от входа, — рассеянно, с заметным а́каньем отозвался один из мужиков, лежащий на койке прямо в ботинках, задранных на спинку кровати, и ведущий с приятелем, сидящим на соседней койке, интересную беседу о буряковом самогоне.

— Ага, видел, спасибо… — благодарю через силу, — а душ? Помыться бы, а то весь день на ногах…

— Душ? — отозвался внезапно немолодой мужик, курящий у открытого окна, с видами на сортир.

— Душ? — ещё раз повторил он, переглядываясь с сомелье, и захохотал надрывно, с нотками историки, — Душ ему, а⁈ Нет, вы слышали? Целый день на ногах, бедный…

— Никшни, — коротко приказал ему отец, и тот, смеющийся, развернулся было в бешенстве, но встретившись глазами с отцом, замолк, только угол рта криво дёрнулся.

А я запоздало вспомнил, что, действительно, какой душ⁈ Здесь всех удобств — сортир во дворе, да умывальники слева от входа — те, деревенские, куда воду нужно заливать вёдрами… с соска́ми, на которые нужно нажимать, чтобы полилась вода.

— Вы ещё здесь? — в дверь, распахнувшуюся без всякого стука, вошёл сторож, — Там, ёб вашу мать, лекция вот-вот начнётся, а вы тут лясы точите!

В голосе его прозвучало негодование, а с лица, и всей его негодующей фигуры, можно было бы, пожалуй, нарисовать агитационный плакат времён тридцатых. Из тех, осуждающих и клеймящих…

— Ага… — отозвался один из сомелье, садясь на койке и послушно вбивая ноги в сапоги, — о чём хоть?

— Об угнетении пролетариата в США, — отозвался сторож, и, уже отцу, чуть тише и с другой интонацией, — присутствие обязательно!

— А потом, — сторож помедлил и подмигнул мне, залихватски подкручивая ус, — Кино! Бесплатное! Чапаев, а⁈

Не сразу проснувшись, я долгое время лежал в каком-то полуобморочном состоянии, медленно приходя в себя и отходя от сна, в котором чёрно-белые белогвардейцы под руководством Чапаева шли в психическую атаку на угнетённый пролетариат США. Сон уходил тягуче, сопротивляясь, цепляясь за грязно-белый потолок с трещинами, и даже сидящие на нём тараканы каким-то странным образом встраивались в сюжет.

Наконец, окончательно проснувшись, я некоторое время лежал, собираясь с силами и не имея буквально физической возможности встать. Больше всего мне хотелось снова заснуть, и, пусть даже во сне снова будет Чапаев, сюжетные тараканы и идущие в атаку белогвардейцы с лозунгами КПСС и портретами коммунистических вождей, но чтоб я заснул, и проснулся сильно потом… желательно завтра.

Не слишком мешает даже неровный, неслаженный мужицкий храп и тяжёлые запахи, от которых не спасают настежь распахнутые окна, из которых доносится собачий перебрёх где-то вдали. Я начал было засыпать, но тут один из храпунов пустил длинного шептуна, и комната окончательно превратилась в газовую камеру.

По-прежнему сонный, я, озлившись, выругавшись шёпотом, встал, напоминая сам себе плохо отлаженного киборга модели «Буратино», и, глянув на безмятежно похрапывающего отца, поспешил выйти вон. На улице ещё темно, только-только начал розоветь горизонт, но некоторые из постояльцев «Дома Колхозника» уже не спят, а может быть, и не ложились вовсе, и возле прицепов и телег возятся мужики, похмельная помятость которых видна даже в сумерках.