Фигль-Мигль - Волки и медведи
Наконец Сергей Иванович отвёл меня в сторонку.
– Для малярии в нашем климате нет предпосылок, – начал он издалека. – Разноглазый, как ты думаешь, что он имел в виду?
– Не знаю. Тебе важно?
– Я бы хотел понять.
– Зачем?
– Чтобы понять.
– Да, но зачем тебе понимать?
Сергей Иванович поскрипел мозгами.
– Чтобы научиться Выдвигать Возражения.
– Мартышкин труд, – сказал я. – Это такая тема, когда никто не станет слушать чужих доводов. Все доводы… ну, они примерно равного веса. Между доводами равного веса… или сеном на одинаковом расстоянии… выбирает не голова.
– Каким сеном?
– Метафизическим. Ну это примерно как малярия в нашем климате, о которой они вчера говорили. Не малярия, конечно, в обычном виде. Но нельзя сказать, что и не малярия вообще.
Отвечая, я играл кольцом – и во все глаза следил за реакцией. Но Грёма, захваченный метафизикой, на кольцо косился по привычке, без пыла.
– Они говорят о зле, как о каком-то барбосе, который сидит у них на цепи за домом.
– А нужно говорить так, будто это волк, в лесу рыщущий?
– Зло ведь всё-таки.
Он с таким почтением выговаривал это слово, что я задал себе вопрос, а таким ли абсолютным добром считает Сергей Иванович собственные идеалы и служение – хотя, скорее всего, речь шла о романтическом поиске могучего противника.
– Сергей Иванович, – сказал я больше своим мыслям, чем ему, – совершенство – это такое солнце, которое не греет.
– Подожди. Что опять такое?
Мы потрусили в сторону сердитых криков. Я не сильно удивился, увидев, как Иосиф бегает с ремнём за Дролей. Дроле на роду было написано нарываться, даже когда он вёл себя мирно. Люди ненавидели его, интуитивно распознавая скрытое под слоями шутовства высокомерие, и Дроля нуждался в их ненависти, как другие нуждаются в любви. Он будто и не жил, не чувствовал себя, если его не кололи булавки гневных и презрительных взглядов.
Дроля был так одинок и ненавидим, что это дало освобождающий эффект. Он взмыл да помчался на крыльях гаерства и садизма, не обременённый балластом долга, вины, сострадания. И хотя он вёл себя как полагается контрабандисту – вызывающе одевался, сквалыжничал, дерзил власти и шёл с ней на компромисс, – в нём всегда угадывалась фигура значительнее, чем ещё один контрабандист. («Цветок – роза», «дерево – берёза», «контрабандист…» – нет, Дроля не будет назван в этом ряду.)
Вот какой человек скакал теперь по снегу, отшатываясь от разъярённого Иосифа. Пусть на хромой ноге, с палкой, он был резкий и быстрый и от большей части ударов успевал увернуться. «Да чо такое! – вопил он при этом. – Ты хоть объясни, чо такое, медведь кудлатый!»
– На Страшном суде тебе объяснят!
Это выглядело так забавно, что зрители не вмешивались. Даже Грёма, перед тем как официально набычиться, придушенно фыркнул.
– Отставить! – гаркнул он.
Иосиф тут же переключился.
– Голос прорезался, Божья тварь? – прохрипел он, разворачиваясь и поигрывая ремнём. – Командуем, связки упражняем? А ты не желаешь ли в отхожем месте поорать, когда тужиться будешь? Ты кто такой мною командовать, генерал оловянных солдатиков?
Дроля подобрался с другой стороны.
– Чо он пристал ко мне? Чо я ему сделал?
– Поучить хотел дурня, – с достоинством сказал Иосиф. – Для твоей же пользы, скотина ты этакая! Только посмотри на себя, на кого ты похож, содомская икона! Господи прости и помилуй!
Мы все посмотрели.
Дроля был щёголь по замыслу самой природы, и к инстинкту наряжаться среда и привычки добавили только случайные детали. Так, в другой жизни он мог быть в шубе и костюме под шубой, а был в ярко-алой дублёнке до пят и расшитой шёлковой рубашке под дублёнкой; мог увесить себя не золотом, а платиной; мог не стричь свои блестящие жёсткие волосы – и, кстати, не отращивать ногти, доставлявшие ему немало хлопот в походных условиях, – но в любой жизни, в любом кругу остался бы франтом, проходящим в ореоле более или менее резких духов сквозь строй восхищённых, завистливых, раздражённых взглядов.
– Он контрабандист, – сказал я.
– Если каждого пороть за отсутствие вкуса, – сказал Фиговидец, – то кто избежит порки? Хотя начинание готов приветствовать.
– Отсутствие вкуса? – переспросил Иосиф, вновь закипая. – Это так теперь называется?
Возмущённый корявый палец ткнул Дроле в ухо. Дроля отскочил. Фиговидец присмотрелся.
– И что не так? Серёжка как серёжка. Не сэр Фрэнсис Дрейк, если вы понимаете, о чём я.
– И чо у него? – заинтересовался Дроля.
– На портретах того времени Фрэнсис Дрэйк изображён с жемчужной подвеской в ухе. Ты представляешь, как выглядит подвеска? – озаботился он. – Это не твоё бюджетное колечко. У бабушки небось позаимствовал?
– Чо сразу «у бабушки»! Мне городской ювелир делал.
– Ухо мужика – не место для таких… – Иосиф щёлкнул пальцами, – колечек и подвесок. Сперва у него серьга в ухе, потом чей-нибудь хер в жопе…
– Ну ты чо вообще?! – завопил оскорблённый Дроля.
– Это мог быть и сэр Уолтер Рэли, – задумчиво сказал Фиговидец, – я их вечно путаю. То есть не их, а их портреты. А тебя, отец, кто при чужих жопах сторожем поставил?
Наконец и Сергей Иванович, всесторонне обсудив вопрос в своей голове, вступил в беседу.
– Дело не в том, как контрабандисты выглядят, – сказал он, – а в их антисоциальном поведении. Если бы они не противопоставляли себя обществу, кто бы цеплялся к тряпью и брюликам?
– Они так выглядят именно потому, что противопоставляют, – заметил я.
– У Молодого перстни и цепочка, – сказал один из близнецов.
– У всех наших цепочки, – дополнил второй.
– Это у ребят из Лиги Снайперов цепочки, а у вас с Молодым голды как на тузике, – сказали гвардейцы.
– У наших ментов, – сказал Муха, – на пальце печатка, а снимет – под печаткой наколка точно такая же, ну, перстень наколот.
– А наши на мизинце печатку носят. А до Канцлера менты, если видели кого с такой же, отберут и палец сломают.
– У фриторговской охраны браслетки двухцветные: голд и белое золото.
– Это только у бригадиров.
– Я у одного анархиста видел двухцветную наколку: чёрный дракон с красным флагом.
– Наоборот.
– Чего это наоборот?
– У анархистов флаг чёрный.
– А дракон у них какой?
Теперь уже тема захватила всех, и, пока они вразнобой вспоминали, чем украшают свои тела мужчины Охты и других провинций, Иосиф выразительно плюнул и удалился.
– Бедный, – сказал Муха, – какой может быть духовный подвиг в таких условиях. Нашел с кем, с Дролей препираться. Китаец, если захочет, таблицу умножения наизнанку вывернет и докажет, что так и было. Ой, как же я забыл-то! У крутых китайцев фиксы золотые. На клыки они обычно ставят.
– А сейчас я буду демонически смеяться, – сказал Фиговидец.
В последнюю ночь я решил устроить засаду и мобилизовал Фиговидца.
– Ты будешь спать, а я – сторожить? – уточнил Фиговидец. – По рукам.
– Только спрячься получше.
Я не рассчитывал, что мне удастся долго прободрствовать, и всё же боролся со сном. Уже задремав, я продолжал различать звуки. Я слышал клокотание и рокот в простуженном горле, бессвязную быструю речь, покорно сдерживаемое дыхание Фиговидца – и его муку в замкнутом, набитом чужими телами пространстве. Этот мог заснуть в подобных условиях только потому, что слишком уставал за день. Неожиданно в темноту вплёлся новый шорох. Уверенно и осторожно он приближался ко мне.
Я потрогал оберег и сжал руку в кулак, но алчные пальцы вцепились мне в горло. Хрипя и отбрыкиваясь, я пытался их поймать, сломать, вырвать, но они, непостижимо ускользая, всё сдавливали и сдавливали, и, когда я наконец позвал на помощь, это, увы, не было зовом. Я напрягал последние силы, гаснущим участком мозга гадая, куда мог деться фарисей.
Когда я наконец очнулся, он с угрюмым видом сидел надо мной и держал за руки.
– Тебе кошмары снятся.
– Кто здесь был?
– Никого, только я. То есть… – Он беспомощно огляделся. – Ты же видишь, все дрыхнут.
Мощный мерный храп гвардейцев сотрясал воздух. (Я пробовал спать в разных палатках.) Было холодно, но душно. Глаза Фиговидца во мраке из серо-голубых стали чёрными.
– Но кто на меня напал?
– Никто. Ты спал, стал биться, как от кошмара или в припадке. Я не мог разбудить.
Я застонал и раскинул руки.
– Рассказать тебе?
– Я людям в душу стараюсь не заглядывать. – Он мягким движением отёр мой лоб. – Это зрелище не для слабонервных.
Когда мы двинулись дальше, солнце, если его было видно, заходило прямо перед носом.
– Мы ведь не заблудились? – спросил я Молодого. – Маршрут не изменился?
– Тебе-то что? Начальствуй потихоньку.
– Что он велел сделать с Автово?
– В песок растереть и солью засеять. – Молодой сплюнул. – Разноглазый, мы не отмороженные. Платонов не сумасшедший. Всё путём. И работы у тебя лишней не будет – да можно сказать, и вообще никакой.
