Валерий Елманов - Княжья доля
Мальчуган робко глядел на отца, ничего не говоря, потом шмыгнул носом и боязливо шепнул:
– Как ты себя нынче чувствуешь, батюшка?
Хорошо, что Епифан поспешил заранее предупредить о трущемся близ двери в ложницу сынишке, и Костя, разрешив его позвать, уже имел представление о том, кто перед ним стоит. Окинув свое дитятко придирчивым глазом, он сделал вывод, что его предшественник постарался на славу, за что ему низкий поклон, и, вяло улыбнувшись в ответ, постарался подмигнуть. Судя по сыновней реакции, это ему хорошо удалось. Глазенки у мальчугана сразу засияли, и он, заулыбавшись, обратился к Константину намного смелее, похваставшись:
– Я уже, пока ты в отлучке был, успел всех мальцов побороть.
Костя многозначительно покивал, мимикой давая понять, как он рад сыновним достижениям. Евстафий тут же заулыбался во всю ширь щербатого рта, и хлопца прорвало. Рассказ о его многочисленных успехах Константин выслушивал где-то с полчаса, не меньше, а в конце своего монолога мальчик, замявшись, ошарашил его последней фразой, сказанной с глубоким сожалением и тяжким вздохом:
– А вот мед пить, как ты умеешь, батюшка, у меня не получается, только муторно становится, и все.
Константин в это время как раз приложился к небольшому серебряному кубку, стоящему в изголовье с одной из немногих настоек Доброгневы, которая была действительно неплоха на вкус и хорошо утоляла жажду. Надо ли говорить, что при последних словах своего юного отпрыска он незамедлительно ею подавился, не иначе как в знак глубокого сочувствия столь тяжкой проблеме, возникшей перед парнем.
Откашлявшись и отдышавшись, Константин поинтересовался:
– А давно ли ты, сынок, к хмельному научился прикладываться?
– Да нет, – замялся тот. – Всего-то разика два и пробовал. Но я еще испытаю, может, не так плохо будет, – горячо заверил он отца.
– А зачем ты хочешь это сделать?
– Ну, как же, батюшка, – наивно захлопал тот своими ресницами. – Сам говорил, что, мол, только лишь обучишься меды пить, так я тебя с собой на охоту возьму, на медведя.
– Это была шутка, – строго и наставительно сказал Костя.
– Насчет охоты? – не на шутку расстроился отрок.
– Нет, на охоту я тебя возьму, а вот насчет всяких браг, медов и вообще всего хмельного – шутка и, честно говоря, – тут он смущенно кашлянул, – не совсем умная, как мне сейчас кажется. Лучше учебой займись, орел.
– Княжье дело – пировать, охотиться, да смердов в руках крепко держать, да еще дружиной в походе начальствовать, – возразил сопливый орел. – А грамоте пущай попы обучаются, а то молитвы честь не смогут в церквах.
– Это кто ж тебе такое внушил? – хмуро осведомился папаша.
– Так ты сам, – невинные васильковые глаза отрока смотрели на отца с щенячьей преданностью и детским обожанием. Хорошо, что Константин в это время ничего не пил, а то бы опять поперхнулся. Деваться было некуда, и ему пришлось удариться в самокритику:
– Понимаешь, сынок, я свои взгляды на это дело на днях пересмотрел и решил, что грамота тебе, будущему князю, очень нужна.
– Стало быть, ты передумал? – уточнил серьезно Евстафий.
– Ну, можно сказать и так, – согласился Костя. – Но правильнее будет сказать, что послушал мудрых людей, князей, братьев своих, лекаря того же, еще кое-кого и счел нужным изменить свое мнение.
– Оно и видать, что мудрых людей слушал, – утвердительно кивнул головой Евстафий. – Вон как речь держишь. Я такого от тебя сроду не слыхивал.
И, слегка ошарашенный, он удалился, испросив разрешения поутру вновь заглянуть к князю-батюшке. Словом, с молодым поколением новоявленный папа наладил неплохой контакт уже в первую встречу.
А вот со своей дражайшей половиной у него что-то не получалось. С первых же дней пребывания в родных княжеских пенатах, то бишь городишке Ожске – Костя, кстати, о таком, хотя и был родом с Рязанщины, слыхом не слыхивал, – ее вопль, доносящийся со двора, стал для него привычным аккомпанементом, типа крика многочисленных петухов, хотя значительно тоньше, пронзительнее и... противнее.
Уже во время своего первого выхода из княжеского терема он прямо с крыльца высоких сеней увидел, как дюжий молодец во дворе лупцует кнутом какую-то девку. Несчастная была привязана за руки и за ноги к козлам[4] и молча терпела жестокие побои.
Окликнув молодца, Костя первым делом остановил порку и поинтересовался, за что так отхаживают несчастную. Мордатый парень тут же охотно пояснил, что на порку Купавы есть повеленье княгини. От такого ответа первоначальная инстинктивная неприязнь к Фекле у Кости тут же стала потихоньку перерастать в ненависть. К тому же его дражайшая супруга, вовсе не желая уступать, тут же взлетела к князю наверх по ступенькам и с ходу приступила к обвинениям в адрес несчастной.
«А ведь только вчера жаловалась, что от рыданий по мне у нее аж одышка пошла, да такая сильная, что ей лекарь иноземный какое-то средство изготовил и теперь она без него даже на две-три ступеньки подняться не в силах», – тут же вспомнил Константин. Он некоторое время брезгливо разглядывал свою ненаглядную. Вслушавшись же в суть того, что она говорила, он чуть не выругался от негодования.
Холопка сия, дескать, не посторонилась, когда княгиня шествовала мимо, нагло повернувшись к ней задней частью тела, и делала вид, что моет полы, хотя на самом деле только грязь размазывала. Когда же Фекла ее слегка толкнула, совсем легонько, та и вовсе повалилась на пол, сделав это явно нарочно. Мало этого, так она во время своего падения, так сказать, попутно ухитрилась перевернуть цельную шайку грязной воды прямо под ноги княгине. В результате этой подлости нарядные сафьяновые сапоги оказались испачканными.
– Я ей, гадюке подколодной, повелела грязь оную языком своим поганым слизать, так она, мерзавка, холопка подлая, отказаться посмела! Да и на козлах, нет, чтоб прощенья просить за дерзость свою, так она молчит, проклятущая, хоть Антип ей уже с два десятка плетей ввалил.
– А ты всего-то сколько же ей намерила? – кротко поинтересовался Костя, сделав пару глубоких вдохов-выдохов, чтобы не сорваться здесь, при людях.
– Ну, еще десятка два-три, чтоб ума поприбавилось. А молчать будет, так и поболее всыплю. – Она гордо подбоченилась, и Косте, в жизни не тронувшему ни разу ни одну женщину, внезапно так захотелось двинуть по этой самодовольной роже чем-нибудь тяжелым, что не только руки зачесались, но и раненая нога. Но он вновь удержался, подозвал мордастого Антипа поближе, чтоб не кричать во весь голос, и приказал немедленно отвязать несчастную, у которой в некоторых местах рубаха была уже разодрана ударами кнута и на теле явственно виднелись красные полосы-рубцы. Впредь же указал никого не сечь – кто бы ему ни повелел, – пока не услышит разрешения на это от него, князя, лично.
– Ну а как же с остальными-то теперь? – осведомился тот. – С ними-то как быть?
– А где они? – мрачно осведомился Костя.
– Чай, в порубе[5] сидят, очереди ожидают.
– А кто там еще ждет?
– Так старик иконник, да еще один бесенок, стряпухи нашей сынок, а еще лекарка твоя, княже, – пояснил тот и тут же, напоровшись на расширенные от ярости Костины глаза, испуганно попятился прочь, едва не навернувшись на крутых ступеньках крыльца.
– Всех выпустить, – сквозь зубы прошипел Константин. – Немедля!
– А ты, – сказал он княгине, – помоги-ка мне до ложницы дойти.
Та в этот момент уже раскрыла рот, дабы, так сказать, при всем честном народе выразить свое негодование княжеским решением, но, натолкнувшись на очень красноречивый взгляд супруга, решила промолчать. Однако, завидев выходящую из поруба с горделиво поднятой головой Доброгневу, не удержалась от короткого комментария:
– Ее счастье, что ты ныне столь рано на крыльцо вышел.
– Нет, – поправил Константин, хмуро глядя на свою ненаглядную супружницу. – Это не ее. Это твое счастье.
И столь красноречив был его взгляд с недобрым прищуром, что княгиня тут же осеклась на полуслове и замолкла.
Пока Константин ковылял до кровати, она открыла рот лишь один раз, чтобы показать ему место, где эта мерзавка не уступила ей дорогу. Коридор из светлицы в ложницу был и впрямь не очень-то широк, не больше двух метров, но, по мнению Константина, этого было вполне достаточно, чтобы разминуться.
– Значит, не могла обойти? – поинтересовался он миролюбиво. Не стоило, на его взгляд, начинать семейную жизнь с ругани, к тому же положение княжеской четы ко многому обязывало, во всяком случае, к соблюдению каких-то определенных условностей.
– Это я-то?! – задохнулась она. – Ее-то?!
Больше она не сказала ни слова, но когда Константин, наконец-то усевшись на свою широкую кроватку, примостился на ней поудобнее и посмотрел на нее, ему и впрямь стало слегка страшновато – с лица она побагровела как свекла, и видно было, что ее аж распирало от злости. Впрочем, не подав виду, Константин эту паузу использовал с толком, указав стремянному, дабы тот немедля, сразу после ухода из ложницы княгини, прислал ему всех, кто был в порубе, но в первую очередь эту терпеливую девку.
