Воин-Врач IV (СИ) - Дмитриев Олег
Народ, не отошедший ещё от «живых картинок», Солнца и польских саночек, замирал. Мужики разевали рты в бородах, бабы ахали, прижимая ладони к губам и щекам.
С юго-запада на Русь потянулась мгла. Чёрные тучи, что полезли длинными языками с дальнего берега Русского моря и болгарских земель, выглядели очень тревожно, вроде стрел или обозначений направления движения циклонов-антициклонов в старых выпусках прогнозов погоды на Центральном телевидении. Тогда в них ещё не было вертлявых тощих девок и рекламы всего, что можно и нельзя, от капель для носа до свечей совершенно обратной локализации. Тогда мужчины и женщины в почти одинаковых брючных костюмах от родной лёгкой промышленности сообщали метеосводки торжественно, а за их прямыми спинами двигались синие и красные стрелки, обозначавшие тот или иной атмосферный фронт.
Появился фронт и на нашей «интерактивной карте». Западный. Чёрный.
Ткань, прихваченная к тонким, еле заметным проволочным нитям, вытягивалась из большой прорези вдоль границы. Разматываясь медленно со спрятанного за экраном валика, на Русь наползала тень, чёрная туча. Угольная пыль, которой зачернили полотно, осыпа́лась клубами, когда ткань дёргалась, будто цепляясь там за что-то, продвигаясь вперёд рывком. И выглядело это очень тревожно, но впечатляюще.
Всеслав посмотрел на семью. Пожалуй, он на всей площади был единственным, кому под силу было отвести взгляд от чёрных щупалец, что тянулись на родную землю.
Лица Ромки и Глеба стали одинаково твёрдыми. Складки меж нахмуренных бровей делали их похожими на деда, Брячислава Изяславича, которого я никогда не видел, но в зрительной памяти князя сомнений не было: глазами сыновей смотрел отец.
Малыш Рогволд, что только что смеялся на руках Дарёны, глядя то на Солнце ясное, то на чудо-саночки, что ехали сами по себе, тоже нахмурил лобик, чуя общее напряжение. Вон и губа нижняя дрогнула и в стороны поползла. На площади внизу уже много где слышался детский плач. Княжич пока держался, но видно было, что из последних сил.
Дрожал подбородок у с недавних пор княжны Леси. Руками она перебирала кайму нового платка, что только вчера подарила ей матушка-княгиня, но вряд ли понимала, что делает. Наполнившиеся слезами глаза заворожённо следили за чёрными тучами, совершенно точно, по себе зная, что бывает, когда приходят на мирную землю вражьи захватчики.
Поразила Дарёна.
Всеслав смотрел на жену, не отрываясь, не обращая внимание на то, что площадь перед ним взрывалась руганью и криками, похожими на панические. А я всё силился понять и вспомнить, где же мог видеть такое выражение лица. И вспомнил.
Сорок первый год. Женщина в красном. Скорбная решимость на лице матери, что поднимает сыновей на защиту семьи, дома, улицы, родного города, своей страны. Зная, сердцем чуя, что многим из них никогда не вернуться назад. Родина-мать.
Я тогда был маленьким, но запомнил удивление. На плакате была взрослая тётя, с морщинками, с сединой под платком. Моя мама тогда была молодой красавицей, и когда мы шли по Марьиной роще, я с гордостью смотрел с плеч отца, с какой радостью и одобрением глядели на нашу семью соседи. И страшно, до слёз удивился, когда увидел, как стало похоже мамино лицо на тётю с плаката. Молниеносно, в тот самый миг, когда ушла колонна на защиту рубежей Москвы. И с ней — мой папка. Навсегда.
Вспомнились и слова из одного потрясающего фильма о той войне. О том, как постарели наши мамы. Произнесённые тогда дрожавшим юным голосом молодого парнишки, вчерашнего курсанта-лётчика. Но уже истребителя.
Патриарх Всея Руси говорил так, что, пожалуй, сам Левитан аплодировал бы ему стоя. Про злодеев, что, прикрывшись святым именем Го́спода, идут убивать и грабить. Про то, что это не тучи тёмные тянет по́ небу — то ползёт на Русь сила вражия. Что тысячи коней несут на нашу землю супостата, что хочет заслонить от нас Солнце ясное, запустив в полёт стрелы вострые. Что стонать земле под его пятой, что войти беде горькой в дом родной. Площадь стонала и плакала. Вся.
— Нет!
Рык Чародея ударил так, что вздрогнул и замолчал отец Иван. Многие от неожиданности вскрикнули, подскочили. И толпа начала поворачиваться от страшной «стенгазеты», глядя на великого князя с тревогой, с беспомощной надеждой в заплаканных глазах. И с мрачной твёрдой решимостью на лицах бывших, настоящих и будущих воинов. Выглядевших сейчас совершенно одинаково. Когда глазами внуков смотрели деды.
— Я, Всеслав, князь Полоцкий и великий князь Киевский, взяв в свидетели Го́спода и Пресвятую Богородицу, Небо Синее, Солнце Красное, каждого из восьми вольных ветро́в, Стрибожьих внуков, и каждого из вас, кто видит и слышит меня, клянусь!
На площади было много дружинных. И при этих словах каждый из них опустился на одно колено. Огромные Ждановы, заметные издалека, и Гнатовы, которых, кажется, не видели в упор до тех пор, пока не склонялась у стоящего рядом неприметного мужика голова, не ложилась на сердце правая рука и не впечатывалось в талый снег и грязь под ногами колено. Это было невероятно, но за пару ударов сердца на коленях стояла вся площадь, весь город.
— Клянусь, что не бывать на Руси чужим вере и воле! Клянусь, что сам я и дружина моя встанем на пути вражьей силы! И загоним мразей под лёд, под землю, в самый Ад!
Мы будто снова рычали с ним одновременно. И снова голос «двоился», резонируя сам с собой. И от этого ярость, сила и уверенность в этой силе передавались каждому, кто слышал нас. Скалились и прижимали уши ратники, как волки перед прыжком. Поводили плечами, ёжась от волны мурашек от темени до пят, горожане.
— За нами Правда, за нами Честь, родная земля, наши семьи и наши Боги! И я клянусь в том, что мы их не подведём! Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!
Да, видимо, очень крепко переплелись наши со Всеславом памяти, раз эта фраза разнеслась над головами и ударила в сердца людей почти на девятьсот лет раньше. Но эффект был ошеломительный. Народ, не поднимаясь, гудел и выл, вздымая руки. Многие обнимались так, словно уже одержали победу. Во многом так оно и было. Победить свой страх — одно из самых трудных и драгоценных достижений.
— Да будет слово моё крепко! — прорычал Чародей условленную фразу. Выдернув из ножен отцов меч и направив его на чёрные щупальца над родной землёй.
Риск, конечно, был. Здесь, в этом времени, не принято было перекрывать дороги и площади перед соборами для репетиции парадов. Да, пару дней стражники заворачивали ночами и проезжих, и гуляк окольными путями. Но отрепетировать этот финальный номер всё равно возможности не было. Уж больно жарким и ярким должен был оказаться эффект, такое втихую точно не провернуть, хоть всех по домам разгони — всё равно кто-то что-то увидит. Надежда была на одного Кондрата. И чудо-плотник снова не подвёл.
Полотно вспыхнуло, как потом божились очевидцы, в том самом месте, на какое указал мечом батюшка-князь. Правда, они же уверяли, что пламя молнией с того меча и сорвалось, но это было даже кстати. По угольной пыли побежали во все стороны золотистые и алые огненные змейки, отлично различимые, потому что Солнце как по заказу скрылось за случайной тучкой. Добравшись до границ ткани, змейки слились-объединились — и большое полотно, наползшее почти на треть нашей огромной «стенгазеты», полыхнуло разом, превратившись в клуб чёрного дыма, в котором кружились и гасли искорки.
То, что творилось с толпой сейчас, сравнить было не с чем. Ну, может, только с осенней грозой над берегом Почайны, вслед за которой вырос там свежий курган. И неопровержимый, подтверждённый Богами лично авторитет великого князя-Чародея.
