Вторая попытка (СИ) - Романов Герман Иванович
Зиновий Петрович чуть не всхлипнул, вот уже несколько лет тягостно переживая свою ошибку, что не настоял тогда, не потребовал. Ведь он отправил телеграмму, настоятельно ходатайствую на посылке еще одного подкрепления, но тут приход отряда Небогатова, да постоянные проволочки, а потом получил уже третий, категорический приказ от императора.
— Овладеть морем! Как же, отсюда виднее, как это сделать…
В последних словах прорвалась явственная горечь — даже сейчас, после революции, когда престиж монархии у подданных значительно упал, адмирал продолжал относиться к императорской власти очень почтительно, с той же верностью, проверенной долгими годами службы. Но сейчас накопившиеся обиды и на самодержца перехлестнули, «чаша» переполнилась. Именно царь гнал его в самоубийственное сражение, которого он сам категорически не желал, прекрасно понимая, чем может закончиться для его 2-й Тихоокеанской эскадры схватка в Цусимском проливе.
— Нет, все равно бы нас побили, будь даже Чухнин с двумя черноморскими броненосцами и Иессен с парочкой своих владивостокских крейсеров. Пусть не разгром, половину кораблей все же привел бы, но не больше. Стреляли из рук вон плохо, в команды набрали много всякого отребья, штрафованных уйма. «Иртыш» уголь и сапоги привез вместо боеприпасов…
Грудь распирала горечь — он вспомнил, как ожидал на Мадагаскаре снаряды, чтобы провести учебные стрельбы, и не одни. Ведь половину боекомплекта должны были загрузить в трюм, но кто-то злонамеренно приказал выгрузить снаряды и отправить их поездами во Владивосток. И это вопиющее дело это быстро «замяли», а ему сказали о том на суде не говорить, ссылаясь на волю государя-императора. Тогда он смирил отчаяние и гнев, промолчал, попросил для себя смертной казни, чтобы спокойно встать перед расстрельной командой. Но оправдали, из-за полученных в сражении ранений — вот только «честь» была потеряна, а имя запятнано несмываемым позором, и не по его вине полученном, отнюдь. Многие хотели поражения России в этой войне, и среди них такие персоны, о которых лучше промолчать — у него жена и дочь, внучка на свет появилась, а их не пожалеют…
— Изменники, мерзавцы! Вот кто настоящие враги России, они и революцию устроили, империю под позор подвели! Если бы знать раньше, что произойдет, когда меня на штаб назначили, то успел бы многое, все же девять месяцев до начала войны оставалось. Так нет же — руки чуть ли выкручивали, требовали их планы выполнять. А теперь они все в чистых одеждах, только один я в полном дерьме! Всех вас смешать… Ох…
Ярость неожиданно вскипела с неимоверной мощью, настолько велика была его злость на все произошедшее. Зиновий Петрович схватился за грудь, чувствуя, как сердце перестает биться. Сознание стало угасать, в глазах воцарилась темнота, словно кто-то выключил свет в кабинете. Ноги ослабли и перестали держать тело, и опальный адмирал навзничь, словно сраженный осколком, упал на пол, не почувствовав боли, но осознав затухающим разумом, что за ним пришла сама смерть…
Раненного в Цусимском бою адмирала Рожественского посещает в госпитале победитель — адмирал Того…
Часть первая
«ДО ПОСЛЕДНЕГО ВЫМПЕЛА» апрель — июнь 1903 года Глава 1
— Что это было, что… Я ведь умер…
Глаза слепило ярким солнечным светом, которого просто не могло быть промозглым зимним днем. Но тут на чисто отмытых стеклах играли «зайчики», щедро рассыпавшие блестки. А за ними буйство весенней природы, на ветвях деревьев, что виднелись за крышами зданий, свежая зеленая листва, столь приятная взгляду городских обывателей.
Зиновий Петрович ошалело уставился на зеленое сукно массивного казенного стола, за которым провел два года службы из трех, во время которых отправлял обязанности начальника Главного Морского Штаба. Помотал головой, удивленный случившимся чрезмерно, и оторопело уставился взглядом на правое запястье — вот только уродливого шрама с ожогом на коже, оставленного сгоревшими «брызгами» шимозы не увидел. И в мозгу появилось видение длинной цепочки японских кораблей на свинцовой глади Цусимского пролива, опоясанной яркими вспышками выстрелов — эту картину он постоянно видел не только во снах, но и наяву.
— Черт побери, что происходит со мной⁈
Вопрос завис в кабинетной тишине — что с ним произошло на самом деле, Зиновий Петрович не знал. Пока не знал, но странность происходящего ошарашила видавшего виды адмирала не меньше, чем случись разрыв фугаса, словно полившийся кипяток на причинное место.
И ответа Рожественский не находил, ощущение будто с ума сходит. Ошибки быть не могло — он непонятным образом оказался в своем собственном теле, но только не в новогоднюю ночь девятого года, у себя в квартире, а в кабинете начальника ГМШ. И на дворе двадцать седьмое число апреля 1903 года, судя по записи в журнале, которые он собственноручно вносил каждый день, как только вступил в отправление должностью. И так уже прошло три недели — а сейчас, судя по настенным часам, время близится к полудню, и скоро к нему прибудет на доклад контр-адмирал Вирениус, один из его двух помощников, заведующий военно-морским ученым отделом. И речь пойдет о создании оперативного отделения, того самого из которого через три года будет создан Морской Генеральный Штаб.
— Я схожу с ума…
Рожественский непроизвольно застонал, схватился ладонями за виски, чувствуя чудовищное напряжение в мозгу. С ним произошло то, что никак не могло случиться даже в самом горячечном бреду. Ведь умирая в квартире, тогда хотел, даже жаждал только одного — повернуть время вспять, оказаться снова в прошлом, и уже в ином состоянии встретить войну с японцами. И его последнее желание было исполнено по высшей воле — и он снова здесь, в первые дни своего начальствования, когда получил доступ к реальным возможностям, пусть и значительно урезанным, управления флотами. Ведь в подчинении два отдела, и через них проходит как планирование повседневной деятельности военно-морских сил Российской империи, так и прохождение военной службы всеми адмиралами и офицерами, служащими по данной ими присяге монарху под Андреевским флагом.
— Бред… Неужели это просто сон такой был…
Бормоча себе под нос, Зиновий Петрович вытащил из настольной коробки папиросу, пододвинул массивную пепельницу, сломав три спички, кое-как закурил, пытаясь успокоить расшалившиеся нервы. Потушив окурок, смяв тот в пепельнице, тут же закурил вторую папиросу, а там и третью. Так и курил молча, пока горечь во рту стала невыносимой. И мысли упорядочились как по ранжиру, и он негромко подвел итог размышлений.
— Нет, это не бред. Я помню каждый прожитый день с этого момента и до той злополучной новогодней ночи. Час за часом помню, а такое не может присниться. Слишком много времени потребно будет, за минуту-другую такое в голову просто не придет. Это доподлинная явь, а не блажь…
Слова дались с невероятным трудом, будто песок выплевывал из пересохшей глотки. Адмирал тяжело поднялся с жесткого начальственного кресла, в строго сословной структуре и иерархии чинов даже мебель имела свое предназначение. Приволакивая по привычке раненную в Цусимском бою ногу, Зиновий Петрович открыл дверь в комнату отдыха, и лишь затем сообразил, что ранение еще им не получено, а такая ходьба для него сейчас не свойственна. И хрипло рассмеялся, пораженный до глубины души этим открытием, облегчив душу традиционным флотским средством — знаменитым «загибом Петра Великого» — не в «бога, душу, мать», как принято сухопутными вояками и чиновничьими «чернильницами».
— Кому сказать — не поверят! Смирительную рубашку на меня живо наденут! Враз санитары набегут — и в собственное заведение уложат!
Рожественский смачно выругался, образно представив, как выводят его из здания ГМШ. Нет, лучше снова в Цусиму пойти, чем объяснять «дохтурам», что он не спятил, и до начала войны с «макаками» осталось девять месяцев — срок зарождения и вынашивания женщиной новой жизни. И тут увидел в шкафу иконку Николая Угодника — морякам такие частенько дарят. Не ожидал от себя, что остановится перед ней как вкопанный, и начнет истово молиться — чего никогда у себя в кабинете не делал. Сейчас искренняя религиозность не в почете, все бравируют моральной распущенностью, но он сейчас полностью уверился в происходящем, которое могло случиться только по его высшей воле, и никак иначе.
