Великий князь Русский (СИ) - Соболев Николай "Д. Н. Замполит"

— Рассказывай, Ярлык, — обратился я к дьяку, — как ты докатился до жизни такой?

Но он все никак не мог взять себя в руки, и пришлось мне малость его успокоить:

— Я ведь тебя почитаю за одного из самых умных и дельных людей на Москве, а иначе бы ты давно в монастырском порубе сидел. Рассказывай, откуда у тебя мысли такие.

Андрей отдышался и угрюмо начал:

— Горько мне видеть, как христиане между собой которуют, а басурмане оттого торжествуют.

— Мыслишь, что уния бы изменила сей порядок?

Он кивнул.

— Ошибаешься, Андрей. Вот смотри, английские немцы латиняне?

— Да…

— А франки латиняне? — спросил я и сам же ответил: — Тоже да. Сколь лет они меж собой воюют? Сколь лет папа их примирить не может?

Дьяк молчал — а Столетняя война на нынешний год, 6954-й нашим счетом или 1446-й латинским, и не думала кончаться, и он это хорошо знал: по моему приказу всех иноземцев, попавших в пределы великого княжества, расспрашивали о событиях у них на родине и составляли своего рода справочники для «высшего круга», куда мой собеседник безусловно входил.

— Басурмане торжествуют? А сколь помощи латиняне подали Царьграду, стонущему в окружении османов? Ведь ради этой помощи император и патриарх на унию пошли, ну так где она? Нету!

Ярлык опустил голову и уставился в стол.

— Скажи, какие патриархи, кроме Константинопольского, признали унию? Александрийский? Иерусалимский? Антиохийский? Ни один! Мало того, сами латиняне унию не признают — что в Польше, что в Литве бискупы от нее отказываются!

Это тоже было хорошо известно — уж политическую и религиозную обстановку у наших ближайших западных соседей, с которыми, неровен час, возобновится большая драка, мы отслеживали тщательно. Тамошние католические иерархи не то что унию, а самого папу Евгения IV в гробу видали, поскольку в большинстве стояли за Базельский собор, альтернативный Флорентийскому. И никаких литургических или догматических отличий «схизматикам» сохранять не предполагали — либо полное окатоличивание, либо никак. Даже те немногие православные, что поддержали унию в Польше, не получили ничего, кроме символических уступок, и уж тем более никакого уравнения в правах.

— Бог един и христианский мир тоже един бысть должен, — упрямо прошептал Андрей.

Вот же дурень старый! Ну надо же понимать что возможно, а что нет, иначе хрустальные мечты о всеобщем благе вдребезги разобьются о каменную задницу реальности!

— Бог един, да нас разными создал. Как думаешь, зачем? Так мыслю, чтобы мы не единым гласом его славили, а разными! Как говорят греки, симфонИя!

Дьяк совсем замкнулся, а я решил попробовать зайти с другой стороны, коли рациональные аргументы на него не действуют.

— Скажи, Ярлык, ты готов ради унии бороду сбрить?

Пронял, пронял! Он вскинулся и вытаращил на меня глаза.

— Латиняне ведь бороды бреют: у папы Евгения бороды нет, у кардиналов нет, дьяки их тоже безбороды ходят. Да что там дьяки, даже антипапа Феликс не отращивает!

— То касательства к унии не имеет! — бросился отстаивать свою гордость Андрей сын Савельев.

— Еще как имеет. Знаешь ведь, что такое plenitudo potestatis?

— Полнота власти…

— Именно. Полнота власти папы. И коли он считает, что бороды носить невместно, то и все вокруг бриты будут.

Черт, какими извилистыми путями удается порой достучаться до человека! Поколебался дьяк в убеждениях, крепко поколебался. Одно дело отвлеченные рассуждения и другое — пожертвовать даже не деньги, не обилие, а потраченные время и усилия и преступить собственную гордость.

— Вот так, дьяк Андрей Ярлык. Теперь понимаешь, почему я хочу тебя в Чердынь отправить?

— Смилуйся, государь! — он сполз с лавки и бухнулся мне в ноги.

— Встань, не люблю этого. Ты мне умом и верностью ценен, и что ты внутри себя думаешь, мне без разницы. Но младших с пути не сбивай! Я стерплю, если вы начнете рассуждать, не поменять ли меня на Шемяку или Юрия, а то еще на кого… — мне пришлось удержать его от второй попытки упасть на колени, — или бояр ругать, или посчитаете преобразования мои бездельными и ненужными. Но в православии нужно стоять крепко, без этого корня нам конец! Понял?

— Да, государь.

— Тогда иди в церковь, молись, завтра придешь снова, обмыслим, как дьяков и писцов обустроить.

— Спаси Бог, государь!

— А если еще какие мысли в голову придут, ты лучше со мной их обсуди, чтобы беды не случилось.

Вот так вот.

Нету у меня ни других людей, способных тянуть мои реформы, ни другой идеологии, кроме православия. Может, другая система и подошла бы в сто раз лучше, да где ее взять и как внедрить? До либерализмов с коммунизмами сотни лет, даже до абсолютизма лет полтораста, не меньше. Новую религию изобретать? Увольте, тут христианство-то всей своей мощью лет триста укоренялось, где уж мне в одно лицо такое дело вытянуть. Так что я за православие из практических соображений. И не надо фыркать и отворачиваться — Владимир Святославич к нему пришел точно так же и признан святым.

С вразумлением Вереши все проще и в то же время сложней — парень он молодой. Не то чтобы ветер в голове гуляет, нет, тут взрослеют рано, просто он из самых низов. Это не минус, но Ярлык за свою жизнь многое повидал, разное прочел, а Вереша еще не успел. То есть свое писцовое дело он исполняет со всей тщательностью, а вот в остальном, что называется, открыт новым веяниям. И никакого иммунитета у него нет, ни врожденного, ни приобретенного. Плюс радикализм и бескомпромиссность юных лет. А малый он толковый и далеко пойдет, если не споткнется, мне такие очень нужны.

Мизансцена у нас прямо-таки с картины Ге «Царь Петр допрашивает царевича Алексея в Петергофе» — за исключением Петергофа, разумеется. И бархатных скатертей пока не нажили, и картин на стенах. А так все точь в точь: я за столом, Вереша перед.

— Звал нас в гости, в Олексеево село, — запинаясь, рассказывал историю своих идейных исканий молодой дьяк.

— Светильники зажег… — заполнил я паузу в тон Вереше.

— Да, — несколько удивился парень. — Мы допоздна сиживали, часто ночевали.

— Об унии спорили… — все так же в тон продолжил я.

Вереша аж вздрогнул. Вольнодумец, прости господи, пионер-герой. Нет бы о чем полезном поспорить, так лезут непременно в высокие материи. Полчаса убил на то, чтобы выспросить как следует и прокапать мозги — но нет, идеализм и упертость молодости. Впереди сияющие дали и надо все бросить и бежать к ним, задрав портки.

— Чужие они, понимаешь? — тяжело вздохнул я в который уже раз. — И мы для них всегда чужими будем

— Господь Вседержитель всех людей по своему образу создал…

— Ты на Пушечном дворе бывал?

— Да, — растерялся подьячий.

— Литье видел? В руках держал?

— Да, — ответил Вереша, не понимая, куда я клоню.

— Даже по одному образцу сделанное литье хоть немного, да отличается. А тут люди! Нам разными быть на роду написано, и не надо всех в одну меру ровнять. Это как с водяным колесом верхнебойным, чем выше плотина, тем шибче оно крутится. Сделай уровни одинакие, так колесо встанет. Посему не надо в латиняне лезть, надо уметь эту разницу использовать во благо.

Насоветовал я ему расспросить наших чехов, кто с католиками нос к носу сходился — но Вереша разумно возразил, что гуситы латинянам враги и потому хорошее вряд ли расскажут. Ничего, есть у нас и Головня, и Клыпа и многие другие, кто своими глазами Европу видел.

— Ты немецкую речь разумеешь?

— Нет, государь…

— Зря, зря… Знал бы, так на Немецком дворе многое бы узнал.

— Так они бы наоборот, свои порядки хвалили!

Вот за что я парня ценю, так это за честность — не промолчал.

— Не без этого, но ты же умный, ты же внешность от сути отличить можешь.

Он даже покраснел малость от похвалы. Но тут с полу на стол запрыгнул один из теремных котов и с мрявом принялся тереться о верешин бок. А подьячий на автомате его погладил, но потом испугался, что позволил себе вольность при великом князе, и руку отдернул.