На своем месте (СИ) - Казьмин Михаил Иванович
Василий, братец мой старший, с сыном меня опередил, так что в родительском доме теперь живут сразу два Филиппа Васильевича Левских — отец мой да его старший внук. А младшие наши пока что прибавления не дали. Ну, с Митькой понятно — он и женился-то в июне месяце только, понятно и с Татьянкой — она детей в другой семье рожать будет. В очень непростой, потому как она у нас не просто так, а царевна Татьяна Филипповна, супруга царевича Леонида Васильевича. А названой нашей сестрице Оленьке вообще пока думать обо всём этом рано, ей всего-то четырнадцать…
Пусть юбилей стал для меня знаменательным, но торжество по такому поводу я устроил до крайности скромное, пригласив на него лишь своё отражение в зеркале. Всё, что нужно, велел подать в кабинет заранее, поэтому просто намазал ломоть белого хлеба маслом, положил на него пару ломтиков сыра и на всё это водрузил, не размазывая, три ложки утиного паштета. Под такую закуску оставалось лишь махнуть с товарищем из зеркала ещё по парочке стопок можжевеловой, что мы со всею неукоснительностью и исполнили…
[1] Приват-доцент — в немецкой университетской системе, принятой также и в Царстве Русском, доктор наук, по каким-то причинам не получивший места профессора и в полном либо частичном объёме исполняющий профессорскую должность внештатно.
Глава 1
Плохие новости и досужие размышления
— Почтительнейше вас приветствую, Алексей Филиппович! Это Иван Фёдорович Смирнов, издатель, — я так до сих пор и не привык к тому, как здешние телефоны искажают голоса. Хорошо хоть, девица с телефонной станции говорит, откуда звонят, едва ты снял трубку. — Прошу меня простить, но я звоню вам с горестной новостью: вчера в Мюнхене скончался профессор Вильгельм Левенгаупт.
Вот это да… В начале осени нечто подобное я уже пережил — тогда умер князь Владимир Михайлович Белозёрский, по убеждению которого я и решился наконец предложить свои писания вниманию читающей публики. Князь долго противился смерти, до конца своих дней сохраняя здравый ум и твёрдую память, но лекарств от старости, увы, не существует. Я ещё успел не раз посетить князя, а он успел не только прочитать «Волшебника Изумрудного города», но и написать для «Русского слова» весьма и весьма благоприятный отзыв, до крайности полезный для продаж книги. Похвалить мои «Военные рассказы», которые, в отличие от «Волшебника», изданы под моим собственным именем, Владимир Михайлович изволил ещё раньше, что так же немало способствовало их успеху у читателей. Да и без этой помощи начинающему писателю я дружеским расположением князя очень и очень дорожил. Общаться с умным человеком, особенно общаться доброжелательно, как это всегда происходило у меня с князем Белозёрским, всегда приятно и полезно, и потому лишиться такого общения мне было тяжело и печально. За некрологом Смирнов ко мне тогда не обращался, сам написал. Ну да, он-то с князем Владимиром Михайловичем знаком был куда дольше… Кстати, именно князь меня со Смирновым и свёл.
А теперь вот Левенгаупт. Тоже в весьма и весьма преклонном возрасте преставился, и тоже от этого не легче. Даже несмотря на то, что мудрого немца я после окончания университета так больше вживую и не видел, пусть и переписывались мы с ним, особенно в последние три года, вполне себе оживлённо…
— Алексей Филиппович? — напомнил о себе Смирнов. Ну да, я как-то выпал из разговора, огорошенный внезапным неприятным известием.
— Да-да, Иван Фёдорович, я вас слушаю, — отозвался я.
— Вы бы не взялись написать для «Московского вестника» некролог любого угодного вам объёма? — спросил Смирнов. — Вы же были знакомы с великим учёным…
Хм, а издателю палец в рот не клади… Ничего, впрочем, удивительного, Иван Фёдорович не только книги печатает, но и газеты с журналами, это его дело и его доходы. Но предложение написать некролог я готов был принять. Я же и правда был знаком с основоположником магиологии и учился у него, так что не видел никакого для себя урона в том, чтобы сказать читателям «Московского вестника» несколько добрых слов о своём учителе в благодарность, пусть теперь и запоздалую, за науку. А вот пользу с того и я очень даже могу получить — всё-таки из тех, кто оптом покупает артефакты моего завода, почти все знают, кому принадлежит «Русский артефакт», и напомнить им о том, чей я ученик, будет вполне уместно. У меня, как и у господина Смирнова, тоже своё дело есть, и к нему я тоже могу приспособить этот, как сказали бы в бывшем моём мире, информационный повод…
— Да, Иван Фёдорович, я обязательно напишу, — принял я решение.
— Премного благодарю, Алексей Филиппович, — наверняка Смирнова моё согласие обрадовало, но как раз радости я в его голосе не услышал, то ли из-за особенностей здешней телефонии, то ли очень уж старательно соблюдал Иван Фёдорович приличия — повод-то и вправду печальный. — Только, покорнейше прошу простить, хорошо бы, вы скорее управились. Посыльного ко мне отправить хоть сегодня на ночь глядя можно, — обозначил издатель сроки.
Мне оставалось лишь пообещать, что сегодня сделаю, Смирнов самым почтительным образом меня поблагодарил, на том и закончили.
Уже сообразив, как мне переиначить запланированные на сегодня дела, и устроившись за столом с бумагой, пером и чернильницей, я вдруг понял, что не помню, говорил ли когда-либо со Смирновым о своей учёбе в Мюнхене, знакомстве с Левенгауптом и прочих моих делах в Баварии. Напрягая разум и так, и этак, вспомнить всё равно не смог. А поскольку до сего дня поводов жаловаться на память у меня не имелось, выходило, что ни о чём подобном с Иваном Фёдоровичем разговоров не было. Но откуда тогда господину Смирнову известны такие подробности моей биографии? Само по себе оно и не страшно, выйдет завтра газета с некрологом и о моём знакомстве с Левенгауптом узнают многие, и узнавание это поспособствует моей же пользе, но Смирнов-то знает уже сейчас! Выглядеть, пусть даже только в своих же глазах, параноиком вовсе не хотелось, но прояснить источники столь обширных познаний издателя желание появилось, и весьма большое. Придётся опять к дяде Андрею обращаться, он если сам и не знает, уж точно подскажет, у кого спросить, а заодно очень убедительно попросит знающих людей быть со мною откровенными. И ещё: если, как сказал Смирнов, Левенгаупт умер вчера, то в мюнхенских газетах известие напечатали сегодня утром, то есть за пару часов до того, как Иван Фёдорович мне позвонил. Хм, с той скоростью прохождения информации, к которой я успел за эти десять лет привыкнуть, такое как-то не особо вязалось. Кажется, очень и очень многого я о человеке, выпустившем в свет мои сочинения, не знаю…
Чтобы выразить свою признательность мудрому учителю, поделиться охватившей меня скорбью и поведать будущим читателям, сколь огромный вклад внёс Левенгаупт в современное понимание магии и сколь много мировая наука потеряла с его уходом в мир иной, мне хватило чуть более полутора часов. Ещё столько же я провёл с Варварушкой, чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей. И не просто так провёл, а половину этого времени мы с супругою и бояричем Андреем Алексеевичем Левским погуляли по двору.
…Я осчастливил этот мир созданием более-менее нормальной детской коляски ещё когда родился сын у Василия с Анной. Вообще, тут нечто подобное имелось, но когда я это убожество впервые увидел, мне чуть плохо не стало. Ладно бы, речь шла только о массивной деревянной конструкции, крайне тяжёлой и неудобной для перекатывания, но в этой коляске ребёнка можно возить исключительно в сидячем положении, то есть для младенцев она не подходит вообще! Нет, я, конечно, понимаю, алюминиевого проката тут нет, с прочими лёгкими материалами из бывшего моего мира тоже полное отсутствие всякого присутствия, но даже на местной ресурсной базе моему домашнему мастеру Никите Пашкову и отцовскому умельцу Пахому Загладину удалось под моим мудрым руководством сделать нечто похожее на коляски из прошлой моей жизни. Плетёная люлька, складной кожаный верх, подвеска на ремённых петлях, колёса с литыми каучуковыми шинами — всё это позволяло катить коляску в одно лицо, хотя, конечно, переносить её по лестнице слугам приходилось вдвоём. Но я же умный и предусмотрительный, поэтому пандусы приделать к уличным лестницам велел ещё в ходе перестройки дома. Коляска, изготовленная для первенца Юрия и Александры Азарьевых, стала ещё более совершенной, но привилегию я оформил уже на третий, доведённый почти что до ума, образец, который мы с Варенькой сейчас и катали по расчищенному от снега двору. Упускать из своих рук обещавшее неплохие доходы дело было бы глупо, и мы с отцом и братом решили, что заводик по выделке колясок отдадим в руки Пахома. Он уже не молод, и самому работать ему не так легко, а так и ему будет доходное дело, и мне денежка капать станет, и всему роду Левских в пользу пойдёт. Пахом, пусть и не член семьи, человек для нас однозначно свой, денег на открытие дела мы ему дадим, потом вернёт, когда разбогатеет, с головой у него всё так же хорошо, как и с руками, так что появится скоро в Москве купец третьей тысячи и заводчик Пахом Еремеевич Загладин.
