Александр Шуваев - ЦВЕТОК КАМНЕЛОМКИ
- И времени, Валера. А времени у вас, почитай, и совсем нету.
- Будем надеяться, что все-таки хватит, Вазген Аршакович. И что, все-таки, не только нам, но и Нам. Нам с вами.
- Это если хватит, то нам. А если нет, то, извините, только вам. Вам одним без всякой компании… Потому что сказано: только у победы много отцов. Попрошу хорошенько это запомнить. Во всех смыслах. Во всех. Вы поняли меня? И вот еще что: вы что это, - со своими забавными ребятами решили все это провернуть? И вы хотите сказать, что они еще помнят, с какой стороны подходить к лабораторному столу?
- Работать приходится с теми, кто есть под рукой.
- Работать? - Вазген приподнял одну бровь, словно услыхал что-то до крайности удивительное. - Неужели вы это про себя?
И Гельветов, считавший, что давным-давно понял смысл жизни и суть службы, совершенно неожиданно почувствовал себя совершеннейшим дерьмом. Он даже зажмурился на миг. Ай, как стыдно! Нет, то есть он, понятно, не рассчитывал на то, что на протяжении всех этих лет мог, обманув всех и навсегда, зарекомендовать себя трудягой, у которого душа горит о производстве. Но думал все-таки, что не так уж бросается в глаза на общем фоне. А, оказывается, все знают о его деятельности буквально все.
Гос-споди! Но не мог же он все эти годы вообще ничего не делать, на самом-то деле? Ведь делал же что-то? И еще с младшими товарищами опытом делился, жизни учил. Как оказалось, - сам не все знал. Л-ладно! Но в слух сказал только:
- И вот еще что: нам бы осколочек какой подходящий…
Директор равнодушно пожал плечами:
- По стандартной процедуре, под расписку и личную ответственность. Рапорт с указанием направленности работы ко мне на стол. Все! Свободен.
Будучи большим специалистом по суете (а имитация лихорадочной деятельности парадоксальным образом требует совсем не меньших усилий, нежели сама лихорадочная деятельность) он почувствовал, что выходит слишком даже и для его закаленной натуры. Нет, Феклистов делал колоссально много, узнавал обо всем, о чем он его просил, а договориться - так и вообще мог с кем угодно… Вот только о чем?!! Прожив много лет бок о бок и душа в душу, теперь он только молча удивлялся, что у этого вот человека - такой же диплом, как у него самого и почти такие же оценки во вкладыше. Дело даже не в том, что он напрочь позабыл все, чему учился, - он, похоже, и никогда не понимал, к чему может годиться то, чем набивали его голову в институте. Представления не имеет, как все это приложить. Так что в конечном итоге, для того, чтобы разговор вышел хоть сколько-нибудь осмысленным, предметным, говорить приходилось все-таки одному. Столько узнал всяких интересненьких штучек, - страсть:
- Так вам, насколько я понял, на таких связях все надо решать в один квант, так?
- Да по-другому вроде не выходит…
- А дважды два - четыре, так что благодарю вас… Вы гляньте, какой длине волны такая энергия кванта соответствует!
- А-а-а! Ну так что?
- А то, что это влияет малость на рассеивание в среде! По закону небезызвестного Рэлея. Тем более на таких мощностях.
- А-а, ч-черт!
- А суетесь! Такие вещи на автопилоте надо!
- Нагоним. Опыта нет. А чего ж делать?
- Вот уж этого не знаю. Хоть кокристаллизацию проводите, чтоб рабочее тело, значит, прямо в зоне образования этих ваших связей.
- А потом чтоб растворялось после каждого импульса? У вас так делают?
- У нас этого не делают. Мы такими вещами не занимаемся. Это я в порядке бреда. Пошутил, понимаешь? Наверное, это и вовсе невозможно. В каждый данный момент слишком большая поверхность нужна относительно объема.
- Нить. - Выдохнул Гельветов неожиданно для себя. - Нить.
- Что - нить?
- Ничего, это я так. Чем ближе реальное тело по форме к идеальной прямой, тем выгоднее отношение поверхность/объем.
- Ты это к чему?
"Ага. Так я тебе и сказал прямо сразу, - подумал он, - еще самому пригодится. А и вы, мудрецы, не все знаете. Кое-чего не знаете все-таки" - но вслух сказал только:
- Да нет, это я так. Тоже в порядке бреда…
В голове тут же возникла картинка, на которой сразу же появилась нить, от нее, навроде подпорок, пошли продольные ребра, так, что сечение ее стало подобием звезды, от них - свои ребра, чтобы звезда о шести лучей уподобилась снежинке… Потем - еще… А потом? Нам же вроде бы как монолит нужен? И тут же решил, что продолжать такой процесс допустимо только до тех пор, пока ширина получающихся продольных каналов не станет равной занятому месту, - тогда все как раз, как надо, и получится. Только вот чем дальше, тем медленнее будет идти процесс…
Такого рода, и им подобные сведения вместе со своими суждениями на эту тему он тут же записывал на бумажке, - это ежели позволяли, а то очень много было таких мест, где и не позволяли, и оттого записывать приходилось в задний след, только покинув врата гостеприимного учреждения. Ухмыляясь. Как в подобных случаях добывались пропуска и допуски - отдельная сага, а подробности и вообще известны одному только Богу да Леониду Кирилловичу Феклистову…
Таким образом, уже через три недели лихорадочной деятельности бумажек этих скопились целые кипы. Ему указали, что на бумажках всякое необходимое записывают единственно с той целью, чтобы бумажки эти в самое ближайшее время потерять, а нормальные люди пользуются записными книжками. На это он резонно возразил, что то - нормальные, но к совету прислушался. Другое дело, что, как положено всем моральным уродам, он и тут поступил по-своему, да не по-людски: он скрепил неряшливую стопу разнокалиберных бумаг изящным бронзовым зажимом на винтах имевшим вид прэ-элестной дамской ручки. Эту вещицу, сделанную в Англии еще в прошлом веке, он отыскал на чердаке бабкиного дома, она страшно Гельветову понравилась, как и вообще нравились всякие, как он их называл, "щтучечки", и теперь он был счастлив, что смог приспособить ее к делу. Некоторое время все было в порядке, но потом он начал испытывать некоторые затруднения в поиске нужных бумажек, поскольку их становилось все больше и больше, и он периодически делал попытки как-то их упорядочить, складывая по одному ему понятным признакам и прошивая ниточками разных цветов. Естественно, среди подшивок одного цвета очень скоро начали появляться нитки других цветов. Двойные. Тройные. Перевязанные узелками самых причудливых форм и сплетенные в косицы. Ему опять-таки резонно указали на то, что нормальные люди для подобных целей пользуются картотеками на перфокартах, но в этом вопросе он был непреклонен совершенно, утверждая, что подобные бескрылые, канцелярские приемы ограничивают полет его Мысли путем навития на него беспросветной тоски. "И вообще, - говорил он, храня на лице серьезнейшее выражение, - буквы, слова, и прочие вокабуляции есть произвольное человеческое измышление, имеющее весьма смутное отношение к Сути Вещей. Это все одно, как химические элементы по алфавиту расписывать…".
Карнаух, посаженный на серийные эксперименты, вдруг заметил, что трудится, как галерный раб, с утра и до Святого Мига ухода со службы, и не всегда успевает сходить на перерыв, а когда не успевает чего-нибудь, давний приятель, собутыльник, спутник по приятному времяпрепровождению и понимающий службу парень устраивает ему форменную головомойку, а, поймав на халтуре и подтасовках, когда в качестве выполненной была отмечена серия, не проведенная даже наполовину, вдруг, - это на полном серьезе!!! - пообещал накатать на него рапорт по начальству. Вадим уже открыл было рот, чтобы не то пошутить в сложившейся групповой манере, не то шутливо послать куда подальше, не то дать Гневную Отповедь, глянул в глаза Валерию Гельветову и почел за благо промолчать. Подобно многим другим тонким, ранимым, чувствительным натурам, он безошибочно узнавал опасных людей, будь то трамвайные хулиганы, безжалостные бюрократы или же скандальные бабы, включая его собственную жену. А тот - стал опасен, он сразу же понял это, заглянув в эти, вдруг ставшие волчьими, глаза, и как-то поверил, - напишет. Напишет рапорт, добьется увольнения, вообще сожрет без малейшего зазрения совести, просто исходя из своей природы. И он испугался навсегда, как и вообще склонен пугаться обыватель, которому вдруг приходится попасть по ту сторону привычной видимости общества, человека, Мира или Города, - да чего угодно, имеющего привычку прятать под личиной истинное свое лицо. Он похудел, оброс, засиживался за своими клятыми сериями допоздна, лишь бы успеть и угодить, но все равно получал разносы, сопровождаемые деловыми, хладнокровными, будничными какими-то угрозами, потому что при всем старании был бестолков, безрук и совершенно разучился работать, в результате чего постоянно совершал какие-то совершенно идиотские ошибки. Он всегда был в меру виноват, всегда - скрывал какой-нибудь огрех, и это, безусловно, делало его чрезвычайно ценным, буквально незаменимым кадром, поскольку доводило управляемость его до абсолюта. Гельветова он возненавидел мгновенно, в ту же секунду, когда и напугался, но бунтовать не смел, и только шипел да бросал из своего угла полные бессильной злобы взгляды. А тот, в дополнение ко всем своим блестящим качествам, в которых всегда был совершенно уверен, не имея на то ни малейшего основания, вдруг обнаружил в себе еще и особого рода чутье: вдруг, бросив в какой-то момент все дела, самолично засел за опыты, даже выпросив для этой цели личного, подкожного Балояновского лаборанта Витю Мохова. Человека, способного подогнать что угодно к чему угодно, состыковать два нестыкуемых комплекта оборудования в нечто работоспособное и вовсе третье, наладить при нужде любой прибор и сработать за целую мастерскую людей, специально получающих за это деньги. Кроме того, - он обладал особым темным чутьем, которое подсказывало ему, что надо сделать, чтобы опыт, не удававшийся раз за разом, вдруг удался бы. Даже такой, смысла которого Витя не понимал.
