Андрей Посняков - Кольцо зла
– Не знаю, что и сказать. Понимаешь, Иване, те, что были и в лагере и на ферме… они, как наши, как вот здесь, в княжестве. Простые, понятные и, как ты сказал – искренние. Другое дело, там, в тех, чужедальних временах – каждый сам себе на уме, каждый сам за себя, говорят одно, делают совсем другое, думают третье. Как так можно, Иван?
Раничев и сам не мог сказать – как так можно? Можно, чего уж там… Но чувствовал, чувствовал, как постепенно обрыдло все, и ничто уже не радовало: ни дружеские пирушки, ни работа, ни даже музыка. Да и больно было смотреть, как чахла Евдокся… А потом, разбирая летописи, Иван вдруг наткнулся на описание бесчинств, творимых над его людьми алчными соседушками – Ферапонтовым монастырем, где был архимандритом старый недруг Раничева Феофан, и толстым боярином Ксенофонтом. Вот тут уж душа не выдержала, сорвался. В прямом смысле – взял Евдоксю за руку, прихватил с собой музейный экспонат – ППШ, и – «Ва мелиск ха ти джихари…». Подействовало! Первой же очередью скосил Ксенофонта да личного его палача, освободил своих – Лукьяна-воя да отроков, Евсейку с Куземой – теперь уж они куда как ладные парни, все девки заглядываются. Жаль вот только, весь магазин расстрелял – уж больно зол был, так бы ведь, может, автомат – вернее, пистолет-пулемет, под пистолетный патрон сделанный – и пригодился когда бы… Хотя, после смерти старого князя Олега Ивановича, ало кто из соседей наглеть осмеливался, знали – Федор Олегович, новый рязанский князь, благоволит Ивану. Но, по мелочи, конечно, пакостили – в овес коней пустят, в рощице самовольный поруб устроят, да мало ли. Да в этих случаях автомат (пистолет-пулемет) и не нужен был, своими людьми обходился, не люди были – золото. Осанистый староста Никодим Рыба с сыном Михряем, статью в отца удавшимся, Хевроний Охлупень, тиун – худющий, жукоглазый, умный – Захар Раскудряк, рядович из Чернохватова, впрочем, какой там рядович? Давно уж тот ряд истек… Подался Раскудря в купцы – у моста на паях с Иваном да с Хевронием соорудил торговый рядок – торговлишка шла живо! Вот сейчас Раничев туда и ехал – посмотреть, как да что.
Из-за ольховых зарослей проглянула вдруг река – широкая, синяя, с волнующейся, слепящей глаза, дорожкой от яркого солнца – по реке медленно проплывали торговые суда – струги, некоторые, увидев рядок, сворачивали, не доходя до моста – в рядке Захар продавал не только пиво да мед, еще и гвозди, шкворни, доску, все, что потребно для мелкого судового ремонта.
– Здрав буди, Захар, – подъехав к рядку с разложенными товарами, Иван спешился, глядя, как приказчик – юркий молодой парень, Онфим, деловито взвешивал на весах гвозди.
– Да ты поболе, поболе сыпь! – пристально глядя на весы, приговаривал рыжебородый ярыжка с причалившего недавно судна, на что Онфим важно кивал и сыпал «поболе».
Захар – высокий мужик чуть помладше Ивана, с красивым лицом и аккуратной рыжеватой бородкой, одетый в добротный армяк и полукафтанье – давно уже заприметил боярина и степенно поклонился, ткнув кулаком в бок увлекшегося торговлей приказчика.
– Здравия и тебе, боярин!
Онифим тоже оглянулся и поклонился:
– Не надо ли чего, батюшка?
– Надо бы, так взял, – пошутил Иван, цепко оглядывая реку. – Что-то маловато стругов к рядку сворачивают?
К рядку… Сказал и сам усмехнулся. Две крытых лавки с прилавками, амбар, кузницы, гостевая изба – не рядок уже, маленький город. Вот еще церкву сладить да частокол – и хоть сам живи. А что? Место хорошее, привольное – река, холмы, перелески – хоромы встроить, торговлишку порасширить – народ и потянется, и в самом деле, настоящий город возникнет, его, Ивана Петровича Раничева, город.
– Потому маловато, что многого товара у нас и нет покамест, – пояснил Захар. – А то, что из Угрюмова привозим – так они там же и купят. Чего ж переплачивать?
– А вот бы что свое продавать, – Иван усмехнулся, глядя, как тяжело отходит от берега струг. – Чего в Угрюмове нет, или мало… Замки, к примеру, оружье…
– И я про то думал, боярин, – шумно вздохнул Захар. – Да только насчет кузнецкого товару там молвлю – наш Митяй угрюмовскому оружейнику Кузьме покуда не соперник. Молод больно, да и не кузнец он пока, так, подмастерье, молотобоец – коня подковать, гвоздь, шкворень, косу изладить – то да, а вот чего посложнее… Тут опыт требуется, уменье, а где ж Митяю такого уменья набраться?
– С Кузьмой говорить буду, – нахмурился Раничев. – Пускай берет парня в ученье.
– Ага, – Захар усмехнулся. – Оно ему надо, Кузьме? Мыслю, тут бы похитрее чего удумать. Может, кого из тех отроков, что при кузне трутся, к Кузьме в Угрюмов послать? И ряд составить хитро, прописать, чтоб только два лета отрока в подмастерьях держал.
Иван задумчиво покачал головой:
– Думаю, не пойдет на то кузнец. Зачем ему плодить конкурентов? Куда бы подальше отправить отроков… В Переяславль или даже в Москву. Да-да, в Москву, есть у меня там знакомцы давние, гусли да гудки ладят, и наши не хуже выучатся – чем не товар?
– Хорошая мысль, – одобрительно кивнул Захар. – Только ведь на Москве житье недешево, а?
Раничев усмехнулся, понимал, к чему Раскудряк клонит:
– На учебы скинемся, часть я дам, ну и вы с Хевронием…
– А еще можно с отроками теми ряд заключить, чтобы потом долг выплатили, – подсказал Захар, и Раничев согласно кивнул – мысль дельная.
– Иване Петрович, батюшка, – обернулся к ним Онфим. – Возьми игрушек детушкам. И свистульки глиняные есть, и трещотки.
– Трещотки? – заинтересовался Иван. – А ну, покажь.
Приказчик выбрал несколько игрушек, протянул, и Раничев невольно залюбовался – до чего ж складно было сделано. Вот молотобойцы – потянешь за ручку – бьют деревянными молоточками по наковальне, а вот немножко другая игрушечка, вместо наковальни – чья-то жуткая узкоглазая рожа.
– Это кто ж такой? – заинтересовался Иван.
– Царь безбожный Едигей, – скромно пояснил приказчик. – Хромого Офони-резчика работа.
– Чудно, чудно, – похвалил Раничев. – Вы Офоню этого привечайте.
– Да мы и так…
Выбрал себе игрушечку с наковальней – неча детушек рожами страшными пугать, малы еще, чай, расплачутся. Близняшкам сыновьям – Мишане с Панфилом – едва два года исполнилось. Оба крепенькие, краснощекие – Мишаня посветлее, сероглазенький – в отца, а Панфил потемнее, с глазами зелеными, в маму. Так и назвали, Мишаню – Иван в честь деда, а Панфила – Евдокся, опекуна своего покойного, славного воеводу Панфила Чогу, вспомнив. Допреж этих детушек еще народился Алексий, да вот, году не дожив, сгорел в лихоманке, в том ничего удивительного – детишки малые мерли часто. Хотя, шептались слуги, что-то нечистое было в этой смерти – словно бы оговорил кто-то малого, да Иван слухам не верил, предпочитал более понятное объяснение.
Вернулся домой, в Обидово, с подарком – наковаленкой – отпустил Онфима, да к жене, эвон, стоит уже на крыльце, ждет, краса-девица, и не скажешь, что уже двадцать шесть – выглядит, как и раньше, на восемнадцать-двадцать, не больше, впрочем, и сам Иван не старел – не брало время, может быть, потому что слишком уж вольно он с этим временем обращался?
Боярышня была в алом саяне, расшитом золотой строчкой, ослепительной белизны рубаха оттеняла сияющую зелень глаз, волосы не заплетены, рассыпаны по плечам – стянуты золоченым обручем, кто знает, где и подсмотрела такую прическу Евдокся? То ли в музее, то ли в лагере… явно только, что не на ферме. И, видно, понравилось, так и ходила в вотчине, не обращая внимания на косые взгляды старух да невзначай забредавших монашек.
Вскочив на крыльцо, Иван подхватил супругу на руки, закружил – высокий, сильный, с темно-русой аккуратной бородкой. Обняв мужа, боярышня со смехом отбивалась:
– Пусти, пусти, скаженный! Что люди скажут?
– А пускай завидуют! – Раничев потащил жену на второй этаж, в светлицу, а там – дверь на крюк, да долой с плеч боярышни летник… а заодно и саян, и рубаху. Глянул – эх, краса-дева: ноги длинные, стройные, тонок стан, и грудь налита, а чуть припухлые губы уже призывно открыты, да зеленые глаза закатились томно…
Сбросив одежду на пол, Иван обнял боярышню, поцеловал, завалил на ложе – эх, есть, ради кого жить!
Потом развалился на ложе, затянул вдруг:
У беды глаза зеленые!
– Тихо ты, – фыркнула Евдокся. – Дети только уснули.
– А я им игрушку привез, – похвастал Иван наковаленкой. – Оброчник наш, Онфим-хромой, делал.
– Славная какая, – одобрила боярышня. – Смешная.
– Дети с Настеной?
– С ней… – обнимая мужа, тихо отозвалась Евдокся.
Настена – то была нянька, невысокая пожилая женщина с добрым круглым лицом и покладистым нравом, бобылка-странница, три года назад прибившаяся в вотчину, да так в ней и оставшаяся, похоже, что навсегда. Раничеву, как и Евдоксе, она нравилась – простая, сердечная, да и песен знала немеряно – а уж к детушкам привязалась, будто к собственным внукам.
