Андрей Муравьев - Так хочет бог!
Костя недовольно поморщился. Сам виноват – затеял свару с малолетками, а мог бы ограничиться демонстрацией "ствола". Теперь каждому встреченному служителю правопорядка объясняй, откуда на лице синяки и отчего кулаки сбиты.
…Первым сюрпризом был визит милицейского патруля в их вагон электрички. Появились втроем, руки на расстегнутых кобурах, морды – злые. Толи "детвора" им отстегивала и теперь наябедничала, толи кто-то из сбежавших пассажиров успел донести. В любом случае – ничего хорошего.
Сержант при свете фонарика долго изучал паспорт Малышева, указал, что действие заканчивается, сверил с правами.
Рук с пистолетов патруль не убирал.
– Нам сообщили, что здесь видели оружие… Так что, давайте-ка к стеночке.
Костя молча протянул разрешение на револьвер и повернулся к стене. Хорошо, что трофейный ПМ по частям выкинули в окно.
Сержант обхлопал карманы, сверил номер револьвера со вписанным в удостоверение, проверил и убедился, что оружие незаряжено. Патруль расслабился.
– А у товарища документики бы?
Малышев вздохнул и снова протянул паспорт.
– Вы внимательно посмотрите, товарищ сержант.
Милиционер снова заглянул в книжечку с двуглавым орлом, скривился… Неуловимым движением две сторублевые купюры исчезли в лопатообразной ладони.
– Счастливой дороги.
– Угу… Честь имеем.
…Нынешний сержант – уже третий.
– Да, Улугбек Карлович, с такими темпами и с моим запасом местных дензнаков нам проще взять такси.
2.
– Привет, Сергей.
– Блин, Костик, здорово! Сколько лет, сколько зим! – голос в трубке был в меру взволнован. – Ты откуда объявился?! Мы ж тебя искали!
Малышев подвинулся так, чтобы голос из сотового не разлетался далеко.
– Да я в командировке был… длинной… В Африке.
– А чё трубку не брал?
– Да не берут там сотовые, Серега… Глушь, срань – одни туземцы с копьями, да животные из Красной книги.
– Оба-на. Да. Африка… – пауза была непродолжительной, но емкой. – А мы того… За тебя и выпить уже успели… Мне ж из твоей районки звонили. Про тебя… Типа, когда видел… Мол, родственники беспокоятся, что пропал… Ну, ты знаешь.
– Ерунда. Бывает.
Собеседник кашлянул.
– Ты прав. Бывает.
Малышев первым нарушил молчание:
– Слушай, Серега, тут такое дело… Ты еще служишь?
– Ну да! Недавно, вот, капитана дали.
– Поздравляю!
– Спасибо.
Малышев постарался вернуться к делу, ради которого он и вытянул своего одноклассника из теплой семейной кровати:
– Тут такое дело… Встретиться нам надо. Обсудить кое-что.
3.
Сомохов переключал каналы на маленьком телевизоре. Глаза ученого разгорелись, губы пробовали повторять незнакомые слова, из числа тех, что неостанавливающимся потоком лились из уст дикторов и комментаторов. Археолог был бы смешон, если бы не выглядел так одухотворенно.
Один из приятелей Малышева согласился впустить их в свою квартиру на то время, пока он не вернется из командировки. Дни Костя проводил в поисках более постоянного жилища, но оказалось, что снять недорого квартиру в Москве стало почти нереально. А денег катастрофически не хватало.
Малышев осмотрел комнатку.
Шкаф, диван, письменный стол, потертый шифоньер, пара продавленных кресел восьмидесятых годов, телевизор и полки с цветами. Слева от дивана, на котором примостился ученый, громоздился журнальный столик с книгами. История, карты, учебники и сборники по физике и химии.
– Не увлекайтесь, Улугбек Карлович.
– А?
Вместо треснутых круглых очков переносицу Сомохова украшала новая пара. Малышев выбрал вариант с широкими стеклами, затонированными легкой дымкой. Очки скрывали восточный разрез глаз и прикрывали выдающиеся скулы – так легче было избежать допросов на улицах.
– Говорю, чтобы вы не увлекались этим зомбиящиком.
Лицо ученого вспыхнуло. Он смутился:
– Зря вы так. За один только канал "Цивилизация" этот, как вы выразились, "зомбиящик" можно отнести к восьмому чуду света. Не отрываясь от софы, я переношусь во времени и пространстве, путешествую на тысячи верст и вижу то, что никогда не смог бы увидеть в жизни.
Костя сдержал сарказм.
Улугбек Карлович с сожалением выключил телевизор и повернулся к товарищу.
– Как продвигаются наши дела? Вы выглядите взволнованным.
Малышев почесал переносицу.
– Я выгляжу взволнованным, потому что я взволнован. Родители на звонки не отвечают – это и беспокоит. Надо бы к ним съездить, разузнать, – он вздохнул, помолчал. – И дела наши не хотят ускоряться. Ружья мне не продают – лицензию пора обновить. На это уйдет несколько недель.
Бывший фотограф подошел к шифоньеру и налил себе сока из пакета. После пустынь и жары тюркских плоскогорий, они всегда старались держать подле себя воду или холодный сок.
Улугбек ждал продолжения.
Малышев шумно, через нос, выпустил воздух и подошел к главной проблеме:
– И еще нужны деньги. Много денег, – он вынул из кармана серебряный кругляш и катнул его по столу. – Я здорово рассчитывал на то, что мы прихватили из прошлого, но в антикварном мне рассмеялись в лицо. Говорят, что искусная подделка.
Улугбек задумался:
– Что будем делать? Пока вас не было, я составил список того, что нам не мешало бы прихватить, – он поднял со стола исписанный листок бумаги. – Это будет стоить немало, даже по меркам 1906 года.
Костя почесал голову:
– Есть у меня одна задумка. Но об этом позже. Сначала, съезжу к родителям и… попробую вас легализовать.
Бывший фотограф отошел к окну. Под письменным столом спрятался блок компьютера. Новомодный плоский монитор призывно чернел.
– Кстати, Улугбек Карлович, вы до Интернета еще не добрались?
Лоб ученого перечеркнула морщина.
– Как вы сказали?
Костя улыбнулся.
– Тогда, я думаю, вам будет чем заняться на время моей отлучки.
4.
Долгий звонок в дверь не помогал. Пришлось стучать. Если бы он сам со двора не видел тень в окне кухни, решил бы, что никого нет. Но тень была.
Минуте на пятой бастион пал.
– Кто-о-о?! – голос был похож на рев.
Костя надавил на звонок и двинул ногой в потертую фанеру.
Дверь распахнулась. На пороге стоял, почесывая волосатую грудь, здоровенный детина. Плечи и руки – в застарелых наколках, короткая стрижка, должная скрыть раннюю лысину, живот, нависающий над резинкой трусов, единственной его одежды, золотая цепь явно турецкого происхождения.
– Какого, бля?!
Костя молча отстранил вопрошавшего и прошел внутрь.
Мамин шифоньер весь усыпан пеплом, на отцовском кресле разводы и след от затушенной сигареты. Везде пыль, в коридоре на кухню бутылки и смятые пивные банки.
В комнате на кровати из кучи смятого белья торчала смутно знакомая женская нога.
– А-а-а… Дядя Костя… – сонное мычание трансформировалось в обрюзгшее лицо.
– Какой, на хер, дядя?! – здоровяк за спиной, пришедший в себя, начал пузом оттирать Малышева от двери. – Откуда ты взялся, родственничек? Набежало, понимаешь…
Костя не обращал внимание.
– Давно?
Дама потянулась, почесало кудлатую голову, зевнула.
– Ты о Павле Демьяновиче? Да, уже года два как… Сердце слабое было, а тут такое горе.
– Горе?
Здоровяк аж поперхнулся от злости:
– Дашка, что этот тип несет?
Двоюродная сестра Малышева цыкнула:
– Тихо, ты! Это сын Павла Демьяновича… Костя.
Бугай опешил:
– Он же помер… Ты ж помер!
Дашка нахмурилась и выразительно посмотрела на своего мужчину. Тот замолк.
– А мама?
Женщина замялась.
Снова вылез здоровяк.
– Ты, родственничек, если уж выискался на нашу голову, то езжай себе… Маму проведай. Привет ей передашь!
Даша нехотя ответила:
– Наталья Алексеевна переехала. В Ярославль… Хороший тихий городок… – голос звучал тихо, будто извиняясь. – Она же всю жизнь дома просидела. Пока отец твой работал, и вопросов никаких не имела. А тут… Пенсия никакая. Тебя нет. Ограду на могилку и ту справить – деньги нужны. Вот и…
– А как же…
Даша уселась, запахнула на мощных телесах потрепанный халатик. Внучка уже покойной маминой старшей сестры, она была почти на пять лет моложе Кости, но выглядела намного древнее своего двоюродного дяди.
– Да так вот. Славик помог. Квартирку ей купил, денег на жизнь дал. Похороны по-людски устроил, чтобы и место на кладбище, и поминки, и все прочее, значит…
Здоровяк, когда речь зашла о нем, будто очнулся. Присутствие постороннего явно раздражало его. Поднявшаяся из недр естества полузабытая совесть, коробя загруженные бытом тонкие струнки, вызвала естественную человеческую реакцию на осознание факта собственного падения – злость на мир.
