Андрей Дай - Без Поводыря
Засада? Какая-то каверзная ловушка, которую мне там приготовили? Но уж кому, как не мне, знать, что ничто в этом мире не происходит просто так. Что везде, в каждом дуновении ветерка, в каждом слове – сказанном или написанном, – в каждом движении каждого живого существа на земле – Дух Божий и Его Промысел. Выходит, это высокий начальник требует, чтобы я, бросив все дела, отправился в путешествие на запад?
С другой стороны, я всем сердцем, всей душой противлюсь этому. Знаю, чувствую, всей кожей ощущаю, что нельзя мне ехать! Что место мое – здесь. Что огроменный, триллионотонный Долг придавливает меня к этой земле, к этому холодному и неприветливому краю. И чему я должен был доверять? Подталкиваниям Судьбы или Сердцу?
И тут меня пронзила мысль – а не оставил ли меня Он, не бросил ли вне Своего внимания? А не разочаровал ли я Его чем-либо? Быть может, Он требовал от меня чего-то совершенно иного? Не развития преданной и проданной мною в том, ином мире земли, а… ну, не знаю, каких-то подвигов во имя Его? Не железной дороги и заселения пустынных территорий, а храмов?
Или… Я резко вспотел – и сразу, одновременно с этим, озяб. Или все дело в Карине Бутковской и ее не рожденном еще ребенке? Ведь почувствовался же легкий привкус лжи в ее уверениях, будто я никакого отношения к этому не имею…
– Апанас! – Голос-предатель: так истерично взвизгнуть – нужно еще постараться. – Закладывай! Сейчас же!
Знал, куда нужно ехать. Где, скорее всего, придет понимание происходящего со мной и вокруг меня. Конечно же – на могилу святого старца!
Голосили колокола. Отмаливал трехсотпудовый, «торжественный» в колокольне Богородице-Алексеевского монастыря. Звон и гул волнами, покорно рваному, часто меняющему направление ветру, бродили над городом.
К месту упокоения таинственного старика вела хорошо натоптанная тропинка. Совсем не тот «проспект», что получился в сугробах, когда большая часть христианского народу отправилась к проруби. Но и забытой могила не выглядела.
Ленты выцвели на солнце, поистрепались в ветрах и грозах. Когда-то могучие еловые венки высохли, хвоя за два прошедших года успела поосыпаться. Издалека все это еще выглядело нарядным, а вблизи создавало совершенно удручающее впечатление. И замерзшая, обледенелая веточка с цветками какого-то комнатного растения только усиливала эффект.
– Вот так вот, старик, – поворочав прежде головой, убедившись, что ни одна живая душа не может услышать, выговорил я. – Вот так у нас с тобой. Пока при власти были, пока силой владели – и лап еловых для нас с тобой не жалели. С оркестром встречали. Слова льстивые говорили… Теперь вот геранью какой-то пытаются отделаться…
Не знаю, почему именно эти речи завел. Так-то у меня не все еще плохо было. Ну лишили должности, ну на письма перестали отвечать. Так ведь и обвинить-то в том некого. Сам виноват. Теперь-то вот понимал – не стоило искушать судьбу лишний раз. Мог бы и отсрочить дела немного, съездить на свадьбу к Никсе с Дагмарой. Глядишь, не ломал бы теперь голову – что за «черные силы нас злобно гнетут». Знал бы со всей определенностью, что именно уготовили мне во дворцах, вызывая в столицу.
– Не мог я иначе, Кузьмич… – То ли особо колючий ветерок пробрался под одежду, то ли что-то потустороннее коснулось, только я вдруг вздрогнул всем телом. Будто плечами пожал. – Понимаешь… Ты жизнь прожил, ты поймешь! Понял как-то – нельзя мне отсюда уезжать. Соблазна, что ли, забоялся. Вдруг предложили бы местечко теплое, возле самой кормушки… Сам знаешь – себя легче всего уговорить. По-первой, убедил бы, что из Петербурга больше для Сибири сделать смогу. Потом…
Мягкий мех воротника вдруг уколол подбородок. Пришлось снять перчатку и лезть, расправлять волоски, вертеть головой.
– А ныне… – продолжил и замолк. Не находились нужные слова. Чувствовал, что это очень важно именно здесь и сейчас говорить только такие – только нужные. – Опора у меня пропала. Словно на льду стою. Туда или сюда шагнуть опасаюсь – а ну как поскользнусь?! Дел полно, работы непочатый край, а руки опускаются… Вдруг не той дорогой пошел? Или грех какой-нибудь на мне…
Нет, Герочка. Не родня он мне. А обращаюсь так к почившему старцу оттого, что оба мы с ним теперь как бы не от мира сего. Оба померли по одному разу… Однополчане вроде как, едрешкин корень. Тебе, малыш, этого не понять.
Есть, правда, одно отличие. Этот-то, Федор свет Кузьмич, уж точно в то беспросветное место, где миллион лет томилась моя душа, не попал. Я просто в этом уверен! Не ведаю, кем на самом деле был этот старец – царем, не сумевшим найти в себе силы и дальше тянуть неподъемный груз грехов, или другим каким-нибудь дворянином. Но ведь самое-то главное – смог же он вовремя одуматься. Отринуть все неправедное и податься в странствия.
Спорный, конечно, метод. Не наш. По мне – так и вовсе никчемный. В стиле небезызвестного графа Толстого. Все бросить, отречься, обрядиться в вериги и перестать противиться злу. Спасти себя, а до остальных и дела нет. Много бы я наискуплял, если бы в монастырь поклоны иконам бить отправился?! И не верю, что чего-то подобного ждет от меня Господь. Не верю, и все тут! Иметь силы и возможности – и ничего не сделать? Оставаться непредвзятым наблюдателем? Молить и молиться…
– Ты там передай кому следует, Кузьмич, – хмыкнул я. – Фиг ему, а не монастырь. Пусть версту рельсового пути за «Отче наш» принимает, а каждый лишний рубль в крестьянской семье – за «аминь»! И с Кариной разберусь. Не принцесса, чай. И не тайны Мадридского двора. Не так уж и сложно выяснить – кто, скорее всего, отец не родившегося еще человечка. Будут хотя бы сомнения, что я, – не брошу.
Герман испугался. Он так всегда. Чуть что – начинает на немецком молиться. Можно подумать, Богу не все равно – на каком языке к Нему обращаются.
– Вот Герочка мой и отмолит, если что. – Я, похоже, начинал злиться. То-то так щеки вспыхнули. – А ежели чего-то особенного от меня желаешь – хоть знак бы подал. Мне и намека хватит…
И вздрогнул. Почувствовал, что кто-то стоит за плечом, а я и скрипа шагов по снегу не слышал. И револьвер, опрометчиво, за поясом под пальто. Быстро не вытащишь. В шее словно десяток лишних костей образовался, мешающих легко повернуть голову.
– Ваше превосходительство, – негромко, едва-едва чтоб слова было слышно за колокольными перезвонами и свистом ветра, голосом Карбышева выговорил человек из-за плеча. – Дурные вести.
Выдохнул сквозь сжатые зубы и повернулся всем телом.
– Я задумался, Миша. Ты что-то сказал?
– Насилу вас сыскал, Герман Густавович. Слава Господу, Апанас подсказал… От Афанасьева Николая Андреевича посыльный приходил. Послание принес. Я имел смелость прочесть. Беда, ваше превосходительство!
– Британская империя объявила войну? – пошутил я. Ну не было у меня предчувствия надвигающихся неприятностей, едрешкин корень, и все тут! Даже, к вящему моему удивлению, как-то даже наоборот. Подъем душевный ощущался. Что-то новое на пороге. Какой-то поворот. И что самое главное – конец моим терзаниям и разочарованиям.
– Нет, с чего бы?! – отшатнулся бывший жандармский поручик.
– И в государевой семье все живы и здоровы? – на всякий случай уточнил я. Убедился, что и тут без каких-либо изменений, и подвел итог: – Ну, значит, то не беда, а легкая неприятность. Так что именно наш бравый штабс-капитан так торопился мне сообщить?
– Николай Андреевич сегодня дежурным штаб-офицером по отделению назначен, – гораздо более спокойно принялся рассказывать секретарь. – Он и депешу с телеграфа получил. Из Санкт-Петербурга. Подписана главноуправляющим Вторым отделением, графом Паниным. И с визой «к немедленному исполнению» советника от Министерства юстиции Главного управления, статского советника Спасского. Велено вас, Герман Густавович, арестовать и препроводить в Омскую гауптвахту.
– Вот как? – удивился я. Известие и правда оказалось несколько неожиданным. – И снова никаких обвинений не предъявлено?
– Точно так, ваше превосходительство, – клюнул головой Миша. – Однако же ныне вовсе не Киприян Фаустипович в Томске надзором ведает. А господин…
– А господин майор и палец о палец не ударит, чтобы кого-то выручить, – кивнул я. – Только непонятно – с чего Афанасьев-то вместо унтера с солдатами мне записку с предупреждением решил прислать?
– Думается мне, Герман Густавович, что их благородие – весьма умный человек. И хорошо осведомлен о… О ваших друзьях в столице. Штабс-капитан извещает также, что сразу после обеда пошлет вестового к господину Катанскому с рапортом, в котором настоятельно порекомендует уточнить распоряжение у вышестоящего начальства, прежде чем ссориться с такой… гм… фигурой. И еще – есть у нас с Иринеем Михайловичем подозрения, что наш Николай Андреевич имеет регулярные сношения с…
