Андрей Валентинов - Диомед, сын Тидея
Вот так! Приам, старый трус, ждет, пока все мы соберемся у Авлиды; Ну и пусть ждет! Наша с Атридом наживка сработала.
Клюнул!
Странно, я, кажется, успокоился. Всегда успокаиваюсь, когда начинаю думать о войне. На войне все просто и ясно. Здесь – свои, там – чужие. Арей бьет копьем в грудь, а не кинжалом под лопатку.
...Интересно, отчего Приама считают старым? Только и слышишь: старик, богоравный старец (или «старец козловидный», попросту говоря – старый козел). Но – старый. А ведь он немногим старше моего отца. Тому сейчас было бы сорок два, Приаму же, козлу старому, едва-едва сорок шесть – сорок восемь.
Ничего! Познакомимся – спрошу. Хотя... Полсотни детей, дюжина жен, наложниц не считая...
Поистаскался!
Итак, старый козел ждет, пока мы все соберемся у Авлиды. Ну что ж, его соглядатаи могут увидеть там Промаха Тиринфца, Промаха Дылду с десятком кораблей. На главном – «Гиперионе» – я приказал повесить свой щит и при каждом удобном (а тем паче неудобном) случае орать «Кабан! Кабан!». Клич нашего рода, конечно же, знают в Илионе.
А мы со Сфенелом и Амфилохом отплываем завтра. То есть уже сегодня. Прямиком к Трое, к устью Скамандра. Интересно, какой вид будет у старого козла?
Даже если не получится, даже если они успеют запереться в городе, главное будет достигнуто. Наш флот – у Милаванды, у Самоса, у Геллеспонта. И у Крита тоже. Значит, море мы уже выиграли! А на суше...
– Ванакт!
Я обернулся. Кто-то высокий, широкоплечий... ...Не «кто-то». Фремонид Одноглазый, старый знакомый, еще с фиванского похода. Кажется, в эту ночь его очередь охранять покой ванакта. Вообще-то говоря, охранять – не значит мешать. Впрочем, рассвет уже близко, а я... А я действительно успокоился.
– Тут эта пьяная собака, ванакт. С кифарой. Прогнать?
На миг представился налакавшийся неразбавленного вина пес (видел такое однажды, бедная псина!). Ковыляет, мотает мордой... И кифара – тяжелая, черепаховой кости, в зубах.
Так ведь не потянет, бедняга!
– Давайте сюда!
Интересно, отчего это слово «собака» считается оскорблением? Вот и меня в детстве звали Собакой. И не просто, а Дурной. Диомед Дурная Собака! А я не обижался (почти). Люблю собак! Я люблю, а мои куреты отчего-то не любят. И если уж хотят кого-нибудь оскорбить, то вечно безвинных псов поминают.
– Р-радуйся, ванакт!
Пьяная собака проковыляла к берегу, пошатнулась. Рухнула. Левый сандалий слетел – прямиком в воду.
Да-а-а!
Наверное, Фремонид просто не выносит пьяниц. Как и все куреты, да и калидонцы тоже. Недаром у моего деда было столько неприятностей с Загреем[7], Зевесовым сыном!
– Радуйся, Эриний! Кифару не разбил?
Ответом меня не удостоили. Впрочем, я уже успел заметить, что сумка с кифарой каким-то чудом успела переместиться из-за спины на живот. Значит, уцелела. Значит, еще наслушаемся...
...Если, конечно, сама собака не окочурится. От простуды, например.
– Эй, Эриний, вставай! Холодно!
На этот раз мне ответили. Вначале – тяжелым вздохом. Затем...
– Пал я в сражении с Вакхом, певец Аполлона. Пусть я во прахе лежу, Феб отомстит за меня!
Ну конечно!
Сей певец Аполлона увязался за нами еще в Аргосе. Прогонять не стали – пусть себе! Тем более поет – заслушаешься. Если трезвый, само собой.
– Вставай, вставай!
Поднимая аэда за ворот, я еще раз убедился, что парень – не из простых. Даже ночью, на ощупь, пальцы легко различили дорогое шитье фароса. Правда, при дневном свете его плащ больше похож на грязную тряпку, но когда-то... Как и он сам. Грязен, голоден – а подаяния не просит. Пришлось зачислить на довольствие и даже ложку выдать, ибо своей у Эриния не оказалось. Как, впрочем, и миски.
Теперь мы оба сидели – на моем плаще. Я невольно пожалел, что не догадался надеть тот самый – пурпурный. А хорошо бы расстелить этакое на сыром песке, взять амфору да пару вяленых рыбок...
...И мой скипетр – орехи колоть.
– Слушай, Эриний...
Сказал – и чуть не поперхнулся. Ну и имечком наградили парня, никакой клички не надо. В лагере уже смеются: наша, мол, Эриния. Прицепилась – не отстанет.
...А может быть, все-таки кличка? Или прозвище? Ведь отчества он так и не назвал! Такое бывает, особенно если раб или сын раба, но рабы не носят фарос серебряного шитья!
– Слушаю, ванакт, слушаю.
Голова поникла, длинные руки свесились. Сейчас снова брякнется!
– Хотел тебя в-воспеть, а ты все ходишь где-то, ходишь...
И не поймешь – шутит или нет. По-моему, шутит. Или попросту издевается.
– Агамемнона воспой, – не выдержал я. – Он это любит!
– Любит, – покорно кивнула пьяная голова. – Я и его могу! «Брани и мужа пою, Агамемнона, сына Атрея, славного битвами воина, сильнейшего всех браноносца...»
Эриний икнул, попытался махнуть рукой, качнулся.
Усидел.
– Да только у него, я слыхал, уже трое. Воспевают. Куда мне! Я лучше тебя это... воспою.
Я представил, как все это выглядит со стороны. Ванакт Диомед, повелитель Аргоса, Тиринфа, Трезен и Лерны, второй воевода Великого Войска, точит лясы с каким-то пьяницей. И когда! Перед самым походом!..
...Вместо того, чтобы напиться самому. Но тут промашка. Не пью. Вина, по крайней мере. А если и пью, то все-таки не так.
– Винопийца ты, Эриний, – наставительно заметил я. – И человек псообразный.
– Это хорошо, – согласился винопийца. – Красиво звучит. Сам придумал, ванакт?
Придумал, конечно, не я. Эриний явно не из Аргоса, иначе знал бы эту старую игру – обругать, но так, чтобы «красиво звучало». Потому и говорят, что аргивянам не нужно бритвы – языком обреются.
Я, конечно, не аргивянин. Не аргивянин, не этолиец.
Чужак!
Чужак, подхвативший пурпурный плащ, упавший с плеч полубезумного убийцы. Чужак, который не может сделать даже шагу без охраны...
Я заставил себя не думать.
Хватит!
Атриду, законному владыке микенскому, не легче. И Менелаю. И Нестору. У каждого – охрана. У каждого – смерть за спиной. Да и раньше надо было думать, раньше! Еще в Калидоне, когда Амфилох привез алебастровую табличку с шестью печатями, а я все еще мог выбирать. Если бы я остался в Этолии. Если бы согласился править в Калидоне Козьем...
Хотя кто знает? Может, случись такое, я тоже собирал бы сейчас войско. Превеликое воинство лохматых козопасов на дюжине кораблей о шести веслах каждый. Как Любимчик. И был бы не вторым воеводой, а третьим гекветом[8] запасной обозной стражи...
...И все равно плохо спал бы по ночам! И все равно охотились бы за мной, точили хеттийские кинжалы. Каменный трон Аргоса, нетесаная скамья, покрытая бараньей шкурой, в калидонском дворце...
Власть!
Все равно найдется тот, кто захочет сесть повыше, как раз на баранью шкуру, на золоченый трон...
– Ну так как, ванакт, будем это... воспеваться?
Пьяная рожа пододвинулась, дохнула перегаром. Я задержал дыхание.
Отодвинулась. Хвала богам! Стражу кликнуть? Чтоб искупали обормота да у костра высушили? Так этакого в море окунать – Амфитрида обидится.
– Воспевай! – вздохнул я. – Как бишь там? «Славу, богиня, воспой Диомеда Тидеева сына, мужа, воительством славного, первого средь браноносцев...»
Внезапно он хихикнул. Понравилось?
– И ты, ванакт, хотел бы, чтобы о тебе такое пели? Так ведь не будут петь. Скучно!
Странно, его голос внезапно показался куда более трезвым, чем вид!
Я встал, вновь подошел к самому берегу, подождал, пока вода чуть коснется сандалий, оглянулся. Огонек! Маленький, еле заметный, словно кто-то зажег светильник на самом гребне волны. Еще один, еще!
...Как тогда, когда мы пошли охотиться за гидрой...
– Ты плавал по морю, Эриний? Говорят, ночью весла светятся...
– Иногда, ванакт. А если буря, то светятся даже мачты.
Я невольно вздрогнул. Великие боги! Ночью плавать еще не доводилось. Только на рассвете, когда мы с дядей Эгиалеем переправлялись через Калидонский залив. Тогда стоял туман... Нет, я, конечно, не боялся. Ну а ежели и побаивался, то не очень.
(Или это мне сейчас так кажется?)
– Говорят, люди делятся на тех, кто жив, тех, кто мертв, и тех, кто плывет по морю?
– А тех, кто плывет, отделяет от Аида только толщина доски, – охотно отозвался он.
Странно, псообразный винопийца явно трезвел. Ага, вот и за кифару взялся. Ну, сейчас воспоет!
Кифара долго не хотела вылезать из сумки. Наконец звякнула струна, затем другая.
– Твое войско впервые выходит в море, ванакт? Теперь ясно, о чем придется петь. Слыхал такую?
Струны вновь звякнули. Нет, уже не звякнули – запели, чисто, красиво. Вот Дий Подземный! Ведь может, пьяница!
– Пойми, кто может, буйную дурь ветров! Валы катятся – этот отсюда, тот оттуда... В их мятежной свалке Носимся мы с кораблем смоленым.
Зачем страшиться моря? Как морок злой, Пройдет морозный холод предутренний, Нам бы на борт взойти скорее – В руки кормило, подпоры вырвать.
И от причала прочь повернуть корабль Навстречу ветру. С легкой душой тогда Мы предавались бы веселью, – То-то бы пить и гулять на славу!
