Сергей Шкенёв - Диверсанты Его Величества. «Рука бойцов колоть устала...»
— Возможно, — не стал спорить помещик. — Но не пора ли начинать?
— Сейчас готово будет, — Федор Саввич кивнул в сторону отца Михаила, незаметно покинувшего их и распоряжавшегося на паперти. — Вот и стол выносят. А вам кресло.
Батюшка не знал, откуда появилась традиция накрывать стол алым сукном, но митрополит Нижегородский и Арзамасский Антоний, на приеме у которого пришлось бывать несколько раз, уверял, будто бы в Петербурге по-иному и не делают. Чтобы не отставать от столичных мод и веяний, пришлось пожертвовать целым рублем, зато теперь никто не упрекнет жителей Федякова их провинциальностью. Поверх сукна, ближе к правому краю, неизменный графин с водой.
— Господа мужики! — начал отец Михаил и замолчал, пережидая поднявшийся гул.
Подобное обращение к крестьянам давно вошло в привычку, но до сих пор вызывало оживление в толпе. Пришлось постучать по графину кохинуровским карандашом, после чего шум стих и можно было продолжить.
— Господа мужики! — повторил священник и поклонился в сторону сидящего в кресле Федякова: — И господин лейтенант… Мы собрались для принятия обязательств и, самое приятное, для получения задатков под будущий урожай. И благослови вас Господь! Прошу вас, Потап Захарович, начинайте.
Скромный чиновник государственного закупочного комиссариата, более обеспокоенный предстоящей заготовкой и перевозкой сливочного масла, чем процедурой оформления обязательств, придвинул к себе толстую тетрадь с висящей на шнурке сургучной печатью и, устало вздохнув, крикнул:
— Подходите по одному!
Мужики замешкались, не решаясь выйти поперед спокойно сидящего Федякова. Разве можно так не уважить барина? Пусть бывшего барина, но все же…
— Давайте-давайте, — махнул рукой Юрий Сергеевич. — Я не тороплюсь.
Тогда первым протиснулся сквозь толпу Федор Саввич:
— Самохин я. Пиши пятьсот пудов ржи да по триста пудов ячменя с овсом.
Отец Михаил расслышал завистливый вздох. Оно и понятно, на немалый урожай рассчитывал вольный хлебопашец, но народ-то знал, сколько будет на самом деле, — занизил Федор обязательства, чтобы осенью продать тому же комиссариату по более высокой цене. Хорошо крепкому хозяину, а многие с нетерпением ждали сегодняшнего задатка — кто собирался лошаденку прикупить, кто дом подновить, а кто и просто от природной предусмотрительности. Мало ли — засуха, а выплаченное назад никто не забирает.
— Извольте получить и расписаться, — чиновник зазвенел извлеченным из вместительного сундучка серебром и протянул Самохину деревянную ручку со стальным пером: — Грамоту знать изволите?
— А оформления в Зубцовский уезд Рыльской губернии не желаете ли? — ледяным тоном, перенятым когда-то у полкового командира, осведомился Федор Саввич.
Закупочный комиссар только сейчас удосужился взглянуть на стоящего перед столом человека и слегка спал с лица:
— Простите великодушно, господин младший сержант! Совсем замотался, понимаете ли. Страда!
— Но к людям внимательнее нужно быть. — Самохин оставил в тетради витиеватую подпись и сгреб деньги. — Будьте здоровы, сударь.
Чиновник проводил взглядом уходящего с площади вольного хлебопашца и прошептал отцу Михаилу:
— Сурьезный господин, однако. — И уже во весь голос. — Следующий кто?
Последним объявил об обязательствах Юрий Сергеевич Федяков. Он к столу не подходил, так что пришлось комиссару нести тетрадь и сундучок к креслу, в котором с удобствами расположился помещик.
— Пишите, милейший, семь тысяч пудов ржи.
— Все же приняли решение? — явившийся следом отец Михаил позволил себе усомниться. — Народу где возьмете на уборку?
— Разорюсь на пару конных жаток. И черт с ней, с паровой мельницей.
— Хм… Не поминайте нечистого.
— Извините, отче, само вырвалось. Вы нынче к Макарию едете?
— Хотите там жатки посмотреть? Лучше приказчику князя Гагарина отпишите, а уж он в наилучшем виде сделает. И привезет, и людей работе научит, и на учет в губернской мастерской поставит.
— У князя дорого.
— Зато без поломок, особенно если своевременно механика вызывать для обслуживания. Тем более работники у вас серьезные.
— Это точно, — согласился Федяков.
Действительно, на работников он нарадоваться не мог. А если бы хоть один из них говорил по-русски, то им бы вообще цены не было. Три десятка беглецов из воюющей одновременно против Наполеона и германских княжеств Австрии изъяснялись на каком-то странном наречии немецкого языка, и Юрий Михайлович, любивший коротать время за перечитыванием глубоких размышлений господина Канта в подлиннике, понимал их с трудом. Но работали так, что аж спины от натуги трещали. Настолько изголодались по земле в своих игрушечных Европах? Наверное, так. Ничего, за десять лет, положенных на кандидатство в российские подданные, и человеческой речи научатся, и заслужат право служить в армии. Пусть право не для себя, для детей, но все же…
— Проводите меня, отец Михаил? Здесь и без вас прекрасно справятся.
Священник оглянулся — церковный староста с помощью звонаря утаскивал накрытый кумачом стол в сторожку, а дьячок унес графин, по пути принюхиваясь к его содержимому. Неужто не верит, что там налита обыкновенная колодезная вода? Вот же свинья, прости господи.
— Наливочка с прошлого года осталась замечательная, — продолжал уговаривать Федяков. — Нынче удастся ли такая?
— На грех подбиваете? Впрочем, ради вишневой наливки можно и согрешить. Сами делаете, насколько помню?
— Кому еще сие благородное дело доверить? Так что, идете?
Дорога домой показалась засидевшемуся в гостях до поздней ночи отцу Михаилу в два раза длинней. Коварна вишневка у Юрия Сергеевича — в голове чисто, пусто и ясно, мысли исключительно о высоком и светлом, а ноги идти отказываются. Нет, конечно же, они не выписывают замысловатые кренделя на радость и потеху шепчущейся в зарослях еще не зацветшей черемухи молодежи, но не хотят шагать твердо, и все тут. Мягкие какие-то стали — того гляди, вывернутся коленками назад, и поскачешь кузнечиком-стрекозой. Или заморским зверем кенгурой, что привез из кругосветного плавания капитан третьего ранга Лисянский. В газетах еще рисунок был, разве не видели?
Но наливка того стоит. И не зря Юрий Сергеевич платит в казну налогу по полтине с каждого ведра — разве приятственность для души и усладу для чувств можно измерять деньгами? В старые-то времена…
Что было в старые времена и каким образом они соотносятся с вишневкой отставного лейтенанта Федякова, отец Михаил додумать не успел — мерзкая маленькая собачонка, какими, собственно, и бывают все мелкие собаки, с заливистым лаем выскочила из чьего-то палисадника и попыталась вцепиться в ногу. Получив пинка, злобное чудовище с жалобным визгом укатилось в темноту, но, справившись с потрясением и ведомая природной вздорностью характера, повторила атаку. Еще удар, попавший точно под нижнюю челюсть, и шавка опять улетела, захлебнувшись ненавистью ко всему миру.
— Вот же бляжий зверь… — пробормотал батюшка, нащупывая на дороге подходящий камень. — Вот я тебе!
Подвело угощение господина Федякова, как есть подвело. Не в том смысле, что его самого, а вот отца Михаила…
Звон дорогущего, с завода братьев Нобелей, стекла привел батюшку в некоторое смущение. Как и раздавшийся следом испуганный визг.
— Стой! — заорал кто-то в темноте, и в небо ударил сноп огня, сопровождающийся грохотом. — Стоять, я сказал!
Грозный окрик и выстрел заставили отпрыгнуть в сторону, а в руке неведомым образом сам собой появился пистолет. Лукавый смущает, подталкивая к оружию?
Топот тяжелых сапог по дороге — кто-то пробежал мимо, остановился, постоял немного. Вернулся. И уже потише:
— Марья Михайловна, вас стеклом не поранило? Беспокойствие имею большое.
— Ой, скажете тоже, Федор Саввич, — откликнулся звонкий голосок, по которому священник узнал старшую дочь. — Царапина пустяковая.
— Где? — ощутимо перепугался Самохин. — Перевязать бы!
— Не надо.
— Почему?
— Так оно попало… не скажу…
— Я сам посмотрю.
— Ой, руки убери, охальник!
— Да чего…
Звучный шлепок сменился жарким шепотом. Что было дальше, отец Михаил не слышал — он перекрестил темноту, улыбнулся с умилением и зашагал обратно к дому отставного лейтенанта Федякова. Чай, примет постояльца на одну ночь?
Принял. Даже очень обрадовался вернувшемуся собеседнику. Так и просидели до утра за наливкой. Рассуждая о видах на урожай, о европейской политике, о проводимом Павлом Петровичем перевооружении армии. Славно поговорили.
А утром…
Утром отец Михаил вернулся домой, громко обругал неизвестных злоумышленников, бросивших камень в окно, и совсем было собрался пойти в церковь, как в дверь заколотила чья-то решительная рука.
