Цикл романов "Целитель". Компиляция. Книги 1-17 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

Насупившись, он отнес продукты на свою половину. Занял стул и сложил руки на коленях. Подстрелили Мути две недели назад, и вылечить напарника было нетрудно – два сеанса по часу, и Аглауко запрыгает, как козел. Но Томаш не торопился…

Пулю он удалил, и боль снимал, и не позволял ране воспалиться… Всё! И больше ничего!

Нумерарий страдальчески сморщился. Он сам себя загнал в этическую ловушку, выхода из которой нет. Только вот его мучения никаким анальгином не унять. Вытянув левую руку, «солдат Господа» расставил пальцы, мрачно глядя на кольцо – сам Отец выдал его молодому Томашу в знак принятия обета верности.

Тяжело встав, Платек прошаркал на половину Мути. Тот уминал старый диван с резными полочками на спинке. Ворочался, скручивая простынь в жгут, или валялся, натягивая одеяло до плохо выбритого подбородка – здешними лезвиями Neva можно только строгать.

– Скажи, Мазуччо, только честно, – выдавил Аглауко, зыркая черными угольями глаз, – ты что, не хочешь меня лечить?

– Хочу, – буркнул Платек, отводя взгляд.

– Так какого дьявола… – Мути замер. – Сто-оп. Я по-онял… Ты против того, чтобы ликвидировать Миху!

– Да! – рявкнул Томаш, краснея. – Во мне все восстает против убийства!

– Но и нарушить приказ отца Альваро ты не смеешь… – задумчиво выговорил итальянец, не обращая внимания на вспышку напарника. – Вот и тянешь.

Поляк сник, опуская могучие плечи. Мути разгадал его уловку. Ну, да, да! Он нарочно медлил – в наивной, детской надежде на чудо. Вдруг что-нибудь случится, и ему не придется нарушать заповедь Господню!

– В шестьсот семнадцатом постулате «Пути» [167], – назидательно возгласил Мути, – писано: «Повинуйтесь, как повинуется инструмент в руках артиста, не останавливающийся, чтобы размышлять!»

– Миху заказал Кароль Войтыла, польский кардинал, – агрессивно парировал Томаш. – Он хочет хитростью и подлостью занять Святой Престол!

– А когда было иначе? – насмешливо пропел Мути.

– Должно быть иначе, – твердо сказал Платек. – Неужели тебе не жалко этого Миху? Он ведь еще мальчик!

– Я его потом пожалею, – скривил губы Аглауко, – когда убью. Короче! Либо ты меня лечишь, либо я ухожу! Еще неделя, и рана затянется сама. А я и без тебя обойдусь. Михино лицо всего раз мелькнуло, но я его срисовал. И голос помню. Найду!

Кряхтя, он сел и спустил здоровую ногу на пол.

– Лежи! – враждебно буркнул Томаш, пихая напарника в грудь. Тот повалился на подушку, перекашивая рот в долгом стоне. Платек возложил руки на раненый бок – пуля, выпущенная из «макарова», прошила итальянцу косую мышцу, не затронув внутренности. Болезненно, но не смертельно. – Теперь ногу!

Мути послушно, помогая себе рукой, вытянул бледную волосатую конечность – бурые разводы пятнали бинты, окрутившие бедро. Поляк прошелся ладонями, почти касаясь марли.

– Всё. – Платек разогнул натруженную спину. – А теперь слушай.

Он вразвалочку подошел к маленькому окошку, раздвигая кружевные занавески, чтобы оглядеть подходы – и собраться с мыслями.

– В нашем распоряжении почти две недели, – резковато, с напором заговорил он, просчитав ходы и взвесив риски. – Миха занимается в каком-то молодежном центре… там что-то с наукой связано, с техникой… Ну, не важно. Сейчас Михи в городе нет, я его не чувствую. Наверное, уехал куда-то на каникулы. Но шестнадцатого и семнадцатого он будет в Одессе по делам того самого центра, и не где-нибудь, а на окраине, в промзоне. Смекаешь? Один в чужом городе, далеко от дома, от школы…

– А мы будем близко! – захохотал Аглауко. – Мазуччо, ты гений!

Лицо Платека перетянуло гримасой, отдаленно похожей на улыбку.

– Гуариши престо [168], – обронил он и вышел, склоняя голову под низковатой притолокой.

Лишь запершись у себя, Томаш с силой отер лицо, словно сдирая приклеившуюся маску.

– Пся крев! – рванулось из него, взламывая тонкий ледок воспитанности. – Нех че дьябел порве! [169]

Резко стянув свитер грубой вязки, Платек скинул штаны и, дергая уголками рта, расцепил крючок на подвязке с шипами, впивавшимися в бедро до крови. Сегодня хоть и не суббота, «день бдения и жертв», но как еще выбить скверну, если не телесным покаянием? [170]

Сжав рукоять небольшой плетки, с говорящим названием «дисциплина», Томаш взялся охаживать себя по спине и ребрам. Резко выдыхая, кривя рот, он прерывисто и невнятно молился.

– Аве… Мария! Аве… Мария… грациа плена… доминус тэкум! – с рычанием выбрасывала пережатая глотка, а рука исступленно стегала вздрагивавшее тело. – Бенедикта… ту ин мули-эрибус! Аве… Мария!

Среда 5 ноября 1975 года, утро

Около границы Витебской и Псковской областей

– Обожаю поезда! – воскликнул Изя, откатывая дверь. – Хочешь – сиди, хочешь – лежи!

– И теплый туалет рядом, – поддакнул Зенков, не отрываясь от окна.

Андрей хихикнул, а из соседнего купе вылетел голосок Альбины:

– Ой, Изя, ты как кот, только и знаешь, что валяться!

– Не-е! Я еще жрать люблю! – жизнерадостно отозвался Динавицер.

Соседи шумно вздохнули – неисправим. Я фыркнул и вернулся к увлекательному занятию – на пару с Жекой любоваться видами, что проплывали за окном вагона. Наши глаза вбирали, впитывали все подряд – леса и перелески, сквозившие вязью голых веток, комковатую чернь перепаханных полей, встречный товарняк, что наваливается с воем и громыханием, частит, мельтеша, и пропадает, как резко отдернутая занавеска.

На переездах, где у шлагбаумов покорно выстраивались очереди из машин, стыли лужи. Ночной дождик добавил пейзажу резкости, а вот небо безмятежно сияло лазурью, словно умылось спозаранку.

Я вздохнул, наполняясь окружающим покоем. Езерище мы проехали, следующая станция – Невель. Вечером прикатим в Ленинград…

– Да чё вы всё пялитесь? – возмутился Изя, плюхаясь на диван. – Чё вы там не видели? Давайте лучше побалакаем!

– О чем? – невнятно спросил Жека, подпирая щеку кулаком.

– Ну-у… Об интересном чём-нибудь. О! О девочках!

– Мы все слышим! – квартетом донеслось из-за стенки.

– Ладно, – покладисто согласился Динавицер и понизил голос: – Тогда о чем-нибудь недоступном женскому уму. О! О смысле жизни!

– А у жизни нет смысла, – сказал я невозмутимо.

– С чего ты взял? – задрал брови Изя.

– С того, что жизнь слишком коротка, – сообщил я с рассеянной скорбью.

– Траурно мыслишь! – пригвоздил меня Дюха.

– Но ведь правда, – пожал я плечами в заносе флегмы.

– У‑у, да когда это еще будет! – замахал руками Изя.

Мои губы дрогнули, едва не сложившись желчной усмешкой. В «прошлой жизни» Исаак Аркадьевич и до сорока не дотянул – обкуренный араб искромсал его ножом на задворках Хайфы.

И тут будто солнышко выглянуло из-за туч, развеивая мрак воспоминаний, – вошла Настенька в коротком халатике, шаркая тапочками с пушистыми помпонами.

– Приветики! – засияла она, приседая рядом и чмокая в щечку. – С добрым утром, Мишенька!

Мои соседи по купе разом заулыбались и подтянулись, а Женя вздохнул завистливо:

– Да-а… И пуркуа, спрашивается, я у мамы один?

– Не всем везет! – глубокомысленно вывела сестренка, подлащиваясь. – Да, Мишенька?

– Да, чучелко. – Я любовался Настей и вспоминал ее в студенчестве – зажатую, закомплексованную девицу, чуравшуюся шумных компаний. Не я ли стал причиной искривления Настькиной судьбы? Заперся в своей «башне из эбенового дерева», обособился от близких и ближних… И не замечал как будто, что рядом растет прехорошенькая девчонка, а надо ей от тебя лишь чуточку ласки да капельку внимания.

– Не понял, – озадачился Дюха. – А чего ты ее чучелом обзываешь?

Настя рассмеялась, запрокидывая голову. Копия – заяц из диснеевского «Бемби».