Вильгельм Шульц - «Подводный волк» Гитлера. Вода тверже стали
— Да, да, да! 13 апреля. На двое суток раньше!!!
— Нет, не может быть, это какая-то ошибка… — пробормотал Ройтер. — А что они там сообщают?
Вероника начала переводить. Она давно не читала ничего на русском, а потому слегка запиналась:
— «Лишь теперь начинают выясняться ужасающие подробности катастрофы с „TITANIC“. На основании отрывочных рассказов спасшихся пассажиров, эта трагедия рисуется в следующем виде. На пароходе почти до последней минуты держалась уверенность, что этот гигант не может потонуть…» — трудно с русского переводить…
— То есть они сообщили за двое суток об этом, как о свершившемся факте?
— Именно! Вы понимаете? Это же доказательство!!!
— А что это доказывает?
— То, что они знали заранее!
— Действительно… Знали… А зачем тогда сообщили? Или это кто-то попытался кого-то предупредить…
Информация была и вправду необычной. Теоретически можно было предположить, перекладывая события 30-летней давности на настоящий момент, что лодка, которая должна была торпедировать «Титаник», должна была выйти на контакт с ним 13 апреля. Но по каким-то причинам, а таких причин — целое море — не вышла. Пропаганда сработала, а лодка — нет. И пришлось догонять… Или контакт состоялся не по плану, а только 15… тоже может быть, а информационное сообщение уже было готово… Мало, что ли, у нас таких накладок?..
— Откуда вы так хорошо знаете русский?
— Ах, — вздохнула Вероника, — в Эссене изучала. Хотела заниматься творчеством Достоевского… Но это все в прошлом. Боюсь, эта мечта никогда уже не осуществится…
— Надо верить, — пробормотал Ройтер, — как это… девиз испанских конкистадоров… «Делай то, что должно, и пусть будет то, что будет».
— Я хотела спросить вас… — Вероника слегка покраснела. Ее бледному лицу этот румянец очень даже шел. — Не сочтете ли вы неловким мое предложение… Мы сегодня собираем гостей по случаю присвоения очередного звания моему мужу. Не посетите ли вы нас сегодня? Я испеку шоколадный пудинг.
— Ну а почему бы и нет? — согласился Ройтер. — Простите, не сочтите за наглость… А если я приду с другом?
Сегодня, по расчетам, Брест должен был посетить Иоахим. Он ехал к месту службы в Сен-Назер и решил заглянуть в Брест. В подводном флоте только что началось увлечение личными эмблемами. Шепке обещал самостоятельно создать такую для Ройтера. У старого друга была уникально твердая рука — он мог при желании создать рисунок, не отрывая карандаша от бумаги. У него самого по стене боевой рубки крался белый тигр с разинутой пастью. Личная кривая тоннажа Шепке круто пошла вверх. Еще пару месяцев назад у него было каких-то 19 тысяч… А сейчас уже сотня!
* * *В небольшой гостиной целая стена была отведена под своеобразный музей. Здесь были выставлены на обозрение гостей нехитрые сувениры из тех, что туристы обязательно привозят из поездки. Это были тарелки с видами разных городов. В основном городов Рейха — Страсбург, Мюнхен, Вена, Лейпциг…
— Это вы по линии KDF катаетесь? — спросил Ройтер. Ему, конечно, не было это столь уж интересно, но девушка старалась… Наверняка для нее эта коллекция очень дорога. Не так уж ярка и разнообразна жизнь гарнизонного библиотекаря.
— Когда как… Я так люблю путешествовать… А вы ведь наверняка тоже… Вы же много где бывали, я и сотой доли того не видела… Расскажите, где вы были… В каких-нибудь волшебных далеких странах… Мне так интересно…
— Где был? Был в Нарвике, в Портленде, в Хартпуле… Только вот мне оттуда не удается ничего привезти никак… (усмехнулся Ройтер). Стреляные гильзы разве что? (Он вспомнил, как в Нарвике Деген ринулся в ледяную воду вытаскивать кусок обшивки сбитого им англичанина.)
— Да, Нарвик… Я читала… Это ужасно…
— Что ужасно? — переспросил Ройтер.
— Говорят, там погибло столько людей…
— Британцев там тоже полегло немало…
— Да вот я и говорю. Людей и тех и этих… Это же люди…
— Это солдаты, — вздохнул Ройтер. — А погибать — это издержки профессии. Наверное, потому военная служба всегда была так почетна.
— Знаете, я вообще против любого убийства. Нет ничего более противоестественного, чем убивать…
«Похоже, дама серьезно повредилась умом, — подумал Ройтер. — Жена офицера и несет всякую чушь, достойную пацифистов…» Впрочем, майор интендантской службы (теперь майор) Лутц и сам на плакат явно не тянул. Он был полноват, не слишком хорошо сложен. Нос его напоминал сливу. Редкие волосы, которые он зачесывал вперед, чтобы скрыть очевидную лысину, торчали, как пакля. Все это делало его похожим скорее на ярмарочного клоуна, чем на военного. Но любовь — злодейка, чего только не делает она с людьми. Вот этой достался такой муж. Что ж поделаешь… такая вот жалкая упряжка.[38] Но это хотя бы что-то. Многие девушки, ее ровесницы, так и останутся соломенными вдовами.
На квартире у майора Лутца собралась весьма разношерстная компания. Само собой, два героя-подводника, кавалера рыцарского креста, Ганс Рёстлер, а куда ж без него-то, французский кюре — очень странный персонаж — до полусмерти напуганный — его где-то подцепила Вероника, какой-то чиновник из муниципалитета, Ангела с Эрикой. Ангелин ухажер из административной службы… Еще какие-то две очень некрасивые девицы, которых Ройтер просто не запомнил.
— Я бы сказал, что живопись — не самое большое достижение фюрера. — Шепке пытался поддержать светский разговор. — Ну как живописец фюрер не создал по-настоящему ничего прорывного. Как сказал Гоген: «В живописи может быть либо революционная манера, либо плагиат». Но, — Шепке высоко поднял указательный палец и выдержал несколько секунд паузу, — художественное творчество не исчерпывается живописью.
Рёстлер смотрел на Шепке с большим интересом, и в его взгляде не было и тени осуждения, которого можно было бы ожидать от «старого борца», ответственного за идеологическую работу во флотилии. Скорее он даже был согласен с инструктором-торпедистом.
— Фюрер — великий художник! — выпалил Шепке. — Но не живописец. Он сценограф, он режиссер. Посмотрите, как срежиссированы наши факельные шествия! Это — настоящее искусство. И по-настоящему революционное искусство. Новый век открыл дорогу принципиально новым видам творчества, и гений фюрера это почуял, изобразительное искусство вышло на улицы, мы можем видеть, как меняется мир, и мы, немцы, идем в авангарде цивилизации. Уверен, что когда-нибудь мы будем ассоциировать наш XX век с творчеством фюрера-художника.
— Сильно сказано! — отметил Рёстлер. — Почему бы вам как-нибудь не организовать лекцию для личного состава, например «Нация и современное искусство». Я думаю, будет интересно. Вы сами, я слышал, Иоахим, неплохой художник.
— Да я так, балуюсь больше… Мне вот как раз не дано выйти за рамки традиции, — задумчиво процедил Шепке и сделал большой глоток пива.
— Ну не надо прибедняться. Там, где традиция, там ремесло, а где ремесло — там и мастерство. Возьмите того же Дали, прежде чем он начал свои выкрутасы — шесть… да… шесть лет копировал Веласкеса.
— Дали — значительный художник, безусловно. Но не спешим ли мы навесить ярлык. Это — хорошо, это — плохо. Пикассо, хоть и извращенец, не менее значителен как художник.
— Черт… — пробормотал Ройтер. — Я чувствую, тут собрались знатоки. Я вообще не могу поддержать разговор. Я дунайскую школу от Брейгеля не отличу. (Вот так-то вот, знайте, что я, по крайней мере, и о тех и о других слышал. Чем они на самом деле отличаются-то?..)
— Все очень просто, — бросил Шепке, — вот ты смотришь на картину, если за ней встает мир, значит, хорошая картина. Вот изображен дом, но это только дом, есть еще и соседняя улица, и там дома, и в них живут люди. Они выходят утром на эту улицу, ходят друг к другу в гости, посещают магазины, влюбляются… Вот когда это все почувствуешь — значит, перед тобой настоящее произведение искусства. Опять же возвращаясь к фюреру — ну не вижу я мира за его «Мадонной».
— По-моему, ты рискуешь, — хохотнул Ройтер. — Нам еще только в гестапо не хватало давать объяснения.
— А почему нет? Кто сказал, что фюрер как художник неподсуден? — вступился Рёстлер. — Произведение искусства должно вызывать споры, если оно не вызывает споров — значит, оно мертво. Почему к творчеству фюрера это не имеет отношения? А мы спорим, значит, все-таки Адольф Гитлер — совсем не такой плохой художник. Я предлагаю выпить за искусство, за его волшебную силу, и неважно, кто этот творец. Художник — это бог. Шепке, мне кажется, вы к себе слишком строги… Скажите, а не могли бы вы прямо вот сейчас показать нам свое искусство. Нарисуйте что-нибудь…
Иоахим сначала отнекивался, но Рёстлер сумел его уговорить.
— Только одно условие. Вернее, два. Я сам нахожу предмет, и — это главное — никто меня не отвлекает, не заглядывает через плечо. Не люблю я этого. Договорились? Начали.
