Евгений Витковский - Павел II. Книга 3. Пригоршня власти
«— Шестьдесят семь килограммов гвоздей, — после долгого молчания промолвил дядя Исаак, — и, сколько там, девяносто косячков. Все на правую ногу, на левую не надо.
Майор Сент-Джеймс внутренне охнул. Такой цены Исаак Матвеев не заламывал еще с памятного дела „Браганца“, с истории о похищении главного бриллианта португальского королевского дома: тот был по рекомендациям дяди-айсора найден, подвергся экспертизе и, как дядя и предупреждал, оказался топазом. Неужели жизнь этого полуцветного миллионера, убитого в Кейптауне во время карнавала, стоила шестьдесят семь килограммов гвоздей и почти сто косячков, что равно одному хоть и липовому, но все же бриллианту португальской короны?
Но дядя Исаак цену и не думал снижать. Он сидел на своем прирожденном месте в будке, обеими волосатыми лапами держа свежую бархотку, коей полировал правый ботинок Сент-Джеймса. Майор заранее слышал скрип зубов интерполового начальства: за гвозди-то деньги дяде полагалось получить немедленно, но микрофон-то из будки проведен прямо на Лубянку, кто ж не знает, что богато инкрустированный кочедык, укрепленный на задней стенке…»
Мустафа засомневался и полез в словарь. Ну, опять, ясное дело, проврался, кочедык — это для лаптей, а откуда на Ярославском вокзале лапти? Приключения сюрр-сыщика Исаака Матвеева, работающего на Интерпол по лицензии от КГБ, не покидая поста в будке на вокзале, пока еще увлекали самого Мустафу. Законом работы дяди Исаака было то, что область преступления самому чистильщику с его начальным образованием и ассирийским акцентом непременно оказывалась тем ясней, чем была неизвестней. Чем бредовей был мотив преступления, чем экзотичней страна — тем более наверняка дядя Исаак раскрывал преступление. Из-за природного дефекта речи — он сильно шепелявил, немного картавил и иногда заикался, если было выгодно, — айсор ни одной фамилии правильно не выговаривал, однако приметы давал верные: скажем, указывал, что убийца имеет на копчике родинку в виде серпа, либо же шрам от удара молотом. Дальше начиналась работа Интерпола, а КГБ сдирал с этой невинной международной организации миллион зеленых за каждый Исааков килограмм, своего рода комиссионные; Мустафа знал, что о каком-нибудь таком доходе Шелковников как раз мечтает.
Мустафа сочинял то ли повесть, то ли роман — он еще не решил, сколько времени будет водить за нос читателя, а заодно издателя, Брауна: сюжет попался богатый. Во время карнавала капских клубов в Кейптауне убит белый миллионер, который, оказывается, был не очень белым, мама у него была цветная, но такой уж светлокожий уродился, что выдавал себя за белого, жил в Ораньезихте, квартале богатых белых, к тому же и миллионером только прикидывался, а был миллиардером — и так далее, в чужих детективах материала про Южную Африку отыскивалось до фига и больше. Ну, а живущий на другой стороне планеты айсор-чистильщик, понятно, не только не знал всей этой специфики, он вряд ли вообще отличал Южную Африку от Северной. Вот тут-то и должна была проявить себя неповторимая ассирийская интуиция.
Ламаджанов знал, что и при новой власти его никуда шеф не отпустит, и будет Евсей Бенц издавать свои регулярные две книги в год, однако Мустафе было все равно. Смена власти означала для него только смену литературного героя. Помнится, после известия о дате коронации он налил себе фужер крымского хереса, провозгласил своему отражению в зеркале: «Ильич умер — да здравствует Исаак!» — и… Надо полагать, просто выпил. Что еще сделаешь! Первые два небольшие романа Мустафа загнал под одну обложку: «Дядя Исаак Беспощадный» и «Проклятие дяди Исаака». Третью книгу хотел назвать «Дядя Исаак разбушевался», но потом вспомнил, что пишет не про Фантомаса, книгу переименовал — стало «Гвозди дяди Исаака», — но первый вариант не забыл и решил сочинить что-нибудь под названием «Дядя Исаак против Фантомаса». Раз пошло такое дело — нечего церемониться, в кино потеха выйдет, Жак Морель в синей кожуре и Кичман-заде в майке, с усами и татуировкой на Ярославском. Пусть попробует Фантомас, пусть только на Каланчевку сунется, там как раз татары живут, хоть и не крымские. А пока что нужно эту дописать, про шестьдесят семь килограммов гвоздей. Цифру эту Мустафа вовсе не с потолка взял, хотя смотрел на него часто и подолгу. Шестьдесят семь килограммов весил нынче с утра он сам, Мустафа Шакирович Ламаджанов: проснулся и сразу взвесился. Интересно, а сколько нынче на самом деле стоит килограмм настоящих сапожных айсорских гвоздей? Власть теперь другая, цену не Моссовет назначает. Объявим от балды какие-нибудь двенадцать долларов за килограмм. Это, кажется, по нынешнему курсу — меньше империала, перчик давно уже дороже бакса. Однако дядя Исаак никогда не запрашивает лишнего. Кстати, отчего это империал, то бишь пятнадцатирублевую монету, называют нынче «перчик»? Ах да, «имперчик». Интересно, пишет кто-нибудь сейчас роман про нынешнее время? Так чтобы все, как есть, про нового царя? Вряд ли. Но если кто пишет — тот сам это все и придумал. Больше никто в этой каше не разберется. Так что лучше уж сочинять про дядю Исаака.
Об Ильиче Мустафа не жалел. Ильича отменил шеф: неудобно как-то ворошить наконец-то втихую похороненного в родовом Кокушкине дворянина. Об этом никто пока не знал, мавзолей числился на профилактическом ремонте. Шеф отменил прежнего героя, впрочем, по другой причине: последний, ламанчский роман режиссер еле-еле согласился ставить, бурчал, что очень дорого стоит Ленин на роль Дон-Кихота. Браун готов издавать и дальше, но без кино для шефа получалось невыгодно, вот и пустил он Ильича на мыло. Деньги еще сильнее растолстевшему шефу требовались куда более солидные, чем прежде. Нет, совсем не на мундиры, по мундиру на каждое звание у него уже есть, а, дико сказать, на выплату карточных долгов. Не своих. Шелковников даже в детстве питал к азартным играм отвращение. И не Павловы это были долги: в прежние годы нынешний царь мог проиграть разве что пятерку в преферанс, а теперь кто с ним играть осмелится?.. Тем более не стал бы Шелковников — а уж и подавно Павел платить ни за советский картёж, ни за продутое «младшей ветвью». Но долги были.
Лично Дмитрий Владимирович привез Мустафе записку императора.
«Любезный Георгий, прими к сведению такую мысль Артура Шопенгауэра: „есть только один долг, который должен быть непременно уплачен, — долг карточный, называемый долгом чести; остальные долги можно вовсе не платить — рыцарская честь от этого не пострадает“. А наш августейший прапрапрапрапрадедушка изволил наоставлять таковых несколько более той суммы, которую дозволила бы забывчивость без вреда рыцарской чести. Проверьте, не восстановлен ли этот долг, упаси Господи. Все нужно заплатить, деньги возьмите где-нибудь, но не из казны. Павел».
Не из казны! Для Шелковникова это означало — из собственного канцлерского кармана. Мустафа разобрался, что «восстановленным» долг бывает тогда, когда не возвращен в срок, — и поэтому возникает снова, хоть и отдан. Мустафа вздохнул, посчитал «пра-пра» и обнаружил, что Павел имеет в виду долги Петра Великого. Когда же царь-плотник умудрился наделать долгов, да и кому? Мустафа запросил документы и наутро получил пачку ксерокопий. Отношения у Петра Первого к картам было какое-то неясное. Еще в 1696 году, до всех поездок во всякие Голландии, сделал царь игрокам подарочек: приказал всех обыскивать, кто заподозрен в желании играть, и «у кого карты вынут, бить кнутом». В 1717 году играть на деньги не просто запретил — приравнял это дело к государственному преступлению. Неспроста!.. Мустафа еще копнул и узнал, что в 1693 году, в Архангельске, Петр кому-то действительно продулся и, видимо, долгов не заплатил. Накануне 1717 года их с него, надо думать, потребовали: видимо, потому, что кредитор помер, а долг перешел по наследству. Мустафа засел за машинку и состряпал запрос в Институт изучения величия Петра Великого, — если нет такого института, пусть создадут, — кому там государь продулся, в какую игру и на какую сумму, и сколько это нынче со всеми процентами и коэффициентами.
Институт спешно основали, но ковырялись с запросом целых две недели. Подлинного имени банкомета не установили, но прозвище этого норвежского шкипера по сей день помнили на Соломбале: Пер Длинный. Имелся, увы, ряд свидетельств, что как раз такое прозвище норвежские моряки дали самому Петру Алексеевичу. Но ведь играл же Петр с кем-то, кому-то проиграл? Или он сам с собой в «пьяницу» дулся?
Из Норвегии пришло подтверждение, что наследник капитана с таким прозвищем взорвался вместе с кораблем и все его деньжата ухнули в казну, а нынче попали в фонд Нобелевской премии мира. Немалые бабки задолжал нынешний император, коль скоро своего прадеда признал — можно сказать, удедил. А платить будет как раз Шелковников, раз уж он из армии подал в отставку, чтобы занять статский пост канцлера. И то ведь звучит: генерал-фельдмаршал в отставке, канцлер Георгий Шелковников. За такое звание надо платить. А платить, как следовало из глубокой мысли Шопенгауэра… Вот именно.
