Лев Прозоров - Я сам себе дружина!
Мечеслав насторожился. В той стороне не было привычных ему тропок, и никто из городца не мог быть в том месте. Женщины и дети сидели за стенами, мужчины – или были с ними, или в лесу. Сельские приблудились?
А вдруг болотницы заманивают? Словно мокрой, облепленной тиной и ряской рукой провели по груди. Мечеслав передернул плечами, стряхивая опаску. Помянул Трехликого, коснувшись шнура-гайтана, на котором висел под рубашкой оберег-стрела. Потом, мгновение подумавши, швырнул сквозь зубы в туман связку злых слов – Збой говорил как-то, что такой ругани нечисть не выносит.
Вот снова этот полукрик-полустон.
– Пооомооогиииии… – и оборвалось в тяжкий, рвущий горло кашель.
Мечеславу доводилось слышать русалочий разговор у реки в Зеленую неделю. С тех пор он хорошо помнил, как разговаривает промеж собою нелюдь – ясно, что слова, но ни разобрать, ни повторить ни одно не выходит. Причём было что-то, враз отличавшее этот звонкий, с пересмехом, говорок и от привычной речи вятичей, и от певуче-протяжного выговора мещеры, и от гортанного клёкота хазарских наёмников – от речи любых живых. Хотя это меж собою – к людям они, говорят, и с людской речью подходят (так говорил Збой, а Немир спорил с ним до хрипоты, доказывая, что все это морок один, не могут они людской речью говорить, только глаза отводят).
А вот чтоб русалки или болотницы, или кто еще из их рода-племени кашлял – такого было не слыхать.
По чести, соображал все это Мечеслав, уже пробуя тупьем рогатины в воде и грязи дорожку в ту сторону, откуда доносился слабеющий голос.
Руда встревоженно заворчал – хозяин собирался туда, куда, как самому псу накрепко внушил со щенячества, было нельзя.
Мечеслав оглянулся на пса. На мгновение закусил губу, принимая решение. И бросил мечущемуся по узкой болотной тропке туда и сюда с протяжным поскуливанием другу:
– Домой, Руда!
Пёс заскулил ещё жалобнее. Не поглядишь, так и не поверишь, что переярок хозяину до середины бедра, подумаешь – слепое щеня, оголодав да замёрзнув, мамку кличет.
– Домой!
Пёс, наконец, подчинился – с видимой печалью и неохотой побрёл по тропе в туман, понурившись, поленом повесив хвост и поминутно оглядываясь – не передумает ли хозяин. Вся суть слуги и защитника восставала в Руде против того, чтобы оставить хозяина сейчас, в явной опасности.
Мечеслав не оглядывался. Медленно брел в жидкой холодной грязи, прощупывая себе путь древком рогатины, делая шаг не раньше, чем убеждался в надёжности дна. Давно уже жижа залилась ему в пошевни, скрыла обмотки, обвислые пузыри на коленях портов, подбиралась к свисавшим с пояса ножнам, потом принялась неторопливо поглощать и их. Оглянись сейчас Мечеслав – не увидел бы тропы, на которой оставил пса, туман поглотил всё.
Не раз приходилось поворачивать, повинуясь изгибам дна, и всё же упрямо выбирая те, что вели к неведомому крикуну.
За месяц до посвящения отрок Мечша, надумав погулять по болоту в одиночку, разведать новые тропки, провалился вот так же, по грудь. Перепугался крепко, что говорить – жуткая смерть в болоте и не мужская. Да и душа в посмертье не к Богам и пращурам отойдёт, а навеки останется гнить в трясине рабою холодных дев с утиными лапами вместо ступней. Казалось, уже чувствовал прикосновения ледяных пальцев к ногам, осторожные, примеривающиеся, когда исхитрился дотянуться сулицею до росшего на твердом месте куста и нагнул его ветки к себе.
Так весь месяц потом и снилось ему то болото, черная грязь, плещущаяся у груди, медленно расседающаяся под ногами хлябь и становящиеся всё увереннее, всё властнее холодные прикосновения. И даже то, чего не было наяву – подступающий отовсюду говорок, вроде русалочьего, только совсем безрадостный и серый какой-то, будто туман. Туман тоже снился, густой, неподвижный, серым мхом обрастающий голову, будто пень, будто болотную кочку, не давая и отомкнуть рот для крика, позорного и спасительного испуганного крика.
И грязь, подбирающаяся уже к губам.
Только кровь и огонь посвящения изгнали тот сон и тот страх… но вовсе не истребили. Сейчас тот страх бродил где-то рядом.
– Эй! – крикнул Мечеслав, отгоняя его, не страху, понятно, крикнул, неведомому бедолаге. – Ты где?
Очень ясно, до озноба, представилось, как сейчас зашелестит из тумана со всех сторон «зсссссдеээссссссссь», и ледяные пальцы не осторожным касанием, хозяйской уверенной хваткой сомкнутся на еще поднимающихся над грязью плечах, руках, горле, лице.
– Здесь! – надрывно, хрипло, со всхлипом, крикнули в ответ. Тонким – сорванным, видать, дребезжащим, но живым голосом. – Тут мы, помоги!
На слух вроде близко – но в болотном тумане на слух полагаться нельзя. На счастье Мечеслава и того, к кому он так медленно торопился на помощь, дно пошло вверх. Вскоре и тропа болотная подвернулась под колени. Мокрый и грязный Мечеслав выбрался на неё, дрожа и стуча зубами, будто пёс.
– Ты где?! – теперь уже навстречу ему раздалось из серой хмари. Тревожно звучал голос, хрипло, обессиленно – но теперь была в нём и надежда, и новый страх – утратить её.
Болотные сидельцы нашлись вскорости – Мечеслав о них мало не споткнулся, точнее, об него. Совсем молодой паренёк, младше даже, наверно, и самого Мечеслава, ногами лежал поперёк неширокой болотной тропки. Живот и грудь оказывались уже в грязи, из которой он то и дело поднимал голову в сбившемся набок полотняном колпаке. Лицо было в черной болотной жиже, будто у топляка, не к встрече будь помянут. Рубаха и полы косматой безрукавки промокли и тоже почернели.
Лежать лицом в болото у крикуна были веские причины – руки его удерживали над топью плечо и рукав кряжистого усатого мужика с посиневшим лицом – только по парку́ около лица да шевелящимся волоскам под ноздрями можно было угадать, что просевший в трясину по плечи чужак ещё жив.
– Батя! – со слезой крикнул парнишка, многое проясняя для Мечеслава. – Батя, пришли за нами…
На синем лице приоткрылись невидящие глаза, запёкшиеся губы шевельнулись:
– Баже… руш… ка… пус… ти… жжживи… дитят… ко…
Веки, обессилев, упали, отгородив пустой взгляд от тумана и топей. Челюсть в щетине отвисла так, что мало не черпнула болотной тины.
– Давно лежишь? – деловито спросил Мечеслав, опускаясь на корточки рядом с «дитятком».
– Н-н-не з-знна… а… С веч-чера…
Мечеслав чуть не присвистнул вслух, едва прикусив себе язык в самое последнее мгновение – вот именно сейчас как раз не хватало рассердить владычиц топи, свистя в их владениях. С вечера… да уж, провести в трясине ночь – не пригоршня черники, что ещё скажешь. Не диво, что «дитятко» ловит мух зубами, а просевший по плечи здоровенный отец чуть дышит. Дивно, что один ещё может говорить, а второй покуда не умер, вот что по-настоящему дивно.
– Ну-ка… – Мечеслав уложил в грязь перед грудью здоровяка рогатину, лезвием на тропу, древком в болото, чтоб, как потащат наружу несостоявшегося утопленника, древко легло тому под грудь. Потом осторожно погрузил и так мокрую ногу в болотную грязь. Крепко вцепился в плечо усача.
– А ну… Ррразом!
Где-то рывке на шестом грязь недовольно чавкнула, выпуская добычу. Где тягой, где подваживая древком рогатины, Мечеслав выволок бесчувственного мужика на тропу. Оказалось, на плечах у него была ещё и увесистая сума на длинном ремне. Теперь с неё стекала тина и ряска, внутри хлюпало. Мечеслав про себя подивился – над скупостью и жадностью селян посмеивались в городцах часто, но это уж было вовсе через край – цепляться за суму, утопая в трясине. Мог сбросить – сам бы вылез.
Всхлипнув, сын здоровяка уселся на тропу по одну сторону бесчувственного тела отца и нахохлился – встрепанный, мокрый, несчастный, как пичуга под дождем. Мечеслав поймал себя на снисходительной жалости к этому парню и даже удивился – на сколько селянин его младше? Ну на год, ну на два. Не малой ведь, на коня вчера посаженный. Хотя чего там – молодец. Целую ночь лежал на тропе, не давал родителю на дно уйти. Их счастье, что ранняя весна на дворе – будь тут комары, заели бы за ночь насмерть.
– Так тебя Бажерой звать? – нарушил он молчание, нарушавшееся сиплым дыханием отца и стуком зубов сына.
Тот испуганно вскинулся – даже зубами стучать перестал, – потом, видно, сообразил, что незнакомец услышал, как его отец называет.
– Так, господин… – Нет, не нравился Мечеславу его голос. В баню б ему поскорее, а то пищит комаром. – Господин, не бросай… помоги батю до дому доволочь…
Мечеслав вскинул грязную ладонь, и парень умолк.
– Я пока дух перевожу, – сказал он. Не селюк – так бы же стучал зубами… хотя, не будь этих двоих, не было б ему сейчас ни мокро, ни холодно. Но лица перед селянами ронять не след – это как перед младшими отроками. – А пока перевожу, ты мне, Бажера, расскажешь, почему я не должен сейчас полоснуть вас обоих ножом по горлу и отправить туда, откуда сейчас его вытащил.
