Артем Рыбаков - Ликвидаторы времени. Охота на рейхсфюрера
…Выйдя на улицу, я с удивлением заметил, что у нас гости. У штаба стояла телега, запряженная некрупной гнедой, а на телеге сидела Марина.
«Интересные дела! Это она сама приехала или к нам господин бургомистр пожаловал?» — подумал я, направляясь к бочке в углу двора.
Умывшись, я побрел в штаб. Все тело ломило с непривычки, и очень хотелось прилечь где-нибудь в тихом уголке. Хотя, если прикинуть, что сегодня я только тем и занимался, что таскал мешки с зерном, а вместо послеобеденного отдыха тягал взрывоопасное железо, то в моем состоянии не было ничего странного. Даже есть не хотелось — так я вымотался.
А Акимыч действительно заглянул на огонек!
— Ну, проверить, как мы спрятали зерно… — как шепотом объяснил мне Трошин.
На лице боевого товарища блуждала мечтательная улыбка. «Ну, конечно, любовь всей жизни снова увидел!» — сообразил я. Все-таки реакции «местных» мне, испорченному цинизмом конца двадцатого века, казались немного наивными.
Кроме всего прочего Соломин привез всяких деревенских вкусностей, включая вареную картошку и даже большую миску драчены, чем несколько уязвил нашего завхоза. Хорошо, что командир сразу сказал Несвидову, а то мог некоторый «неудобняк» выйти — Емельян бы приготовил ужин, а тут — домашние разносолы!
Большинство из присутствующих уже поели, и я, взяв миску с едой, отправился в один из углов комнаты, где была расстелена моя «пенка». Проходя мимо старосты, я поинтересовался:
— Семен Акимыч, а что это племянница ваша во дворе в одиночестве сидит?
Акимыч смутился и пробормотал что-то вроде того, что негоже девке тереться там, где взрослые дяди свои дела решают, но потом встал, оторвал задницу от стула и сходил за Мариной. Глядя на расплывшегося в блаженной улыбке Славу Трошина, я решил, что война, конечно, войной, но не стоит стоять на пути у высоких чувств.
Я уже доедал свой паек, когда в комнату вошел Тотен, несший в руках… гитару! Он подошел к командиру и что-то негромко сказал ему. Саша встал и, извинившись перед Соломиным, вышел из комнаты. Алик же цапнул со стола кусок копченого мяса и, оглядевшись, пошел в мой угол.
— Ну, как трудовая вахта? — спросил он, сев рядом.
— Ударным трудом встречают трудящиеся праздник Великого Октября! Центнер тротила — как с куста!
— Впечатляет! А я, гляди, чего в одной из комнат нашел! — и он показал мне инструмент.
— Ага… здорово… — вяло порадовался я. — А куда Саню дернул?
— Ребята вернулись: Старый, Люк и этот… Дед Никто. Грузовичок пригнали…
— Что, еще один?
— Нет, тот, что мы в лесу оставили. Может, сыграешь? — и он покосился на гитару.
— Неа, — протянул я, — неохота. Алик, я подремлю мальца, ладно? Что-то умаялся.
Друг мой кивнул и спросил:
— Может, тебе еще чаю принести?
— Давай.
Но чая я так и не дождался…
…Разбудил меня негромкий разговор.
— …это ты здорово придумал — передачу на мобилу записать.
— А то!
Я открыл глаза. В метре от меня сидели командир и Бродяга. Комната была еле освещена скудным светом керосиновой лампы, стоявшей на столе. Вокруг вповалку спали и мои однокомандники, и «местные».
— Что? Долго я спал? — спросил я, потягиваясь.
— О, проснулся, труженик невидимого фронта… то есть тыла, — добродушно поприветствовал меня Фермер. — Не беспокойся — ничего важного ты не пропустил. Да, кстати, в караул ты сегодня не пойдешь.
— Плавить дальше будем?
— Да, часа через три-четыре, пусть ребята пока отдохнут.
— То есть у нас сейчас «личное время»?
— Да.
— Тогда схожу морду умою.
— Иди…
Солнце уже село, но западная сторона неба еще светлела. В этом призрачном свете я разглядел силуэты двух людей, сидевших на телеге в углу двора. Я уже совсем было собрался окликнуть их, когда понял, кто это. «Выходит, Акимыч оставил-таки „племяшку“ с нами. Интересно, а как он Фермера уговорил?» Однако побеспокоить парочку я не решился и тихо прошел к бочке.
…Когда я вернулся в дом, большинство спавших уже проснулись. Командир поманил меня:
— Значит, так, мы с Шурой пойдем с шифровкой разбираться, до часу ночи — для всех присутствующих — личное время. Ты — дежурный, так что рацию не забудь включить.
Я бросил взгляд на часы — 22.43. «Угу, значит, пару часиков можно подремать вполглаза…»
Я прошел в «свой» угол и прилег на «пенку». Но по непонятной для меня причине сон не шел. Мышцы ломило, конечно, но голова была свежей. Я задумчиво взял принесенную Аликом гитару. Инструмент был ручной работы, особенно впечатлили меня жильные струны, в наше время — вещь диковинная и доступная только серьезным профессионалам, да и то, если они эстеты. Что меня удивило, гитара была шестиструнной, а не обычной для этого времени семистрункой. Я нежно провел по струнам, проверяя строй.
— Может, сыграешь чего-нибудь? — раздалось справа.
Я повернул голову. Алик выбрался из-под спальника и теперь тер глаза.
— Разбудил? — спросил я.
— Нет. Сам проснулся. Сыграй, а? Сто лет, кажется, музыку не слушал… — добавил он.
— Не стоит, мужиков разбудим…
— А и правда, сыграйте, товарищ старший лейтенант, — раздался голос из противоположного угла комнаты. Я повернулся и увидел, что это наш «завхоз». Никогда бы не подумал, что Несвидов такой поклонник музыки! — Все одно, ребятам скоро вставать, а с песней — оно веселей.
Я пробежался пальцами по струнам. Гитара звучала очень хорошо, сочно. Для разминки я сыграл еще несколько арпеджио. Затем выдал баховскую сарабанду (она же — Сюита для флейты до минор в девичестве) в переложении Сеговии. Когда я закончил играть, в комнате воцарилась тишина, хотя я видел, что проснулись уже все. Надо сказать, что в подростковом возрасте я сильно увлекался гитарой и даже ходил в музыкальную студию, но потом, поняв, что великим гитаристом мне не стать, оставил серьезные занятия, только иногда разучивая пьесы, что называется, для себя.
Алик несколько раз беззвучно свел ладони, изображая бурные аплодисменты, а Несвидов покачав головой, сказал:
— Здорово! Ловко вы, товарищ старший лейтенант! А еще можно?
Следующим было «Адажио» Альбинони. Теперь мне тихонько хлопали все. На эти странные звуки из дальней комнаты выглянул командир. По выражению его лица, скрывавшегося в полумраке, я не мог понять, нравится ли ему этот импровизированный концерт, но Саша разрешил мои сомнения, махнув рукой, мол, продолжай.
И я продолжил — поиграл немного вариации известных блюзовых мелодий, внимательно следя за реакцией зрителей. Несмотря на непривычную стилистику, музыка народу нравилась. В середине одной из композиций в дверь проскользнули Трошин и Марина. Постояв немного у входа, они затем устроились на подоконнике.
Доиграв блюз, я сделал паузу. Входная дверь опять открылась — на пороге появился Казачина. Он обвел всех присутствующих взглядом и, широко улыбнувшись, спросил:
— Надеюсь, концерт еще не закончился? А то я обижусь…
Ну, как ему было отказать? И я выдал Венгерский танец номер 5 Брамса, правда, в конце отошел от классического стиля, добавив немного народных интонаций. Ваня показал мне большой палец и сел в «первом ряду».
А потом, сам не знаю почему, я взял несколько аккордов и, вопреки своему обыкновению (голос у меня не очень, к тому же пением я никогда серьезно не занимался), не запел, а скорее начал ритмично читать:
Светит незнакомая звезда,
Снова мы оторваны от дома.
Снова между нами города,
Взлетные огни аэродромов.
Здесь у нас туманы и дожди,
Здесь у нас холодные рассветы,
Здесь, на неизведанном пути,
Ждут замысловатые сюжеты.
Надежда — мой компас земной,
А удача — награда за смелость.
А песни… довольно одной,
Чтоб только о доме в ней пелось.
Я покосился на Алика — он сидел, подперев рукой щеку, и, судя по отсутствующему выражению лица, был далеко. Где-то там… Дома… И неунывающему Казачине тоже взгрустнулось — сидит, уткнув взгляд в пол.
«Да, зря я, наверное, этот концерт затеял? Вот песню допою — и баста!»
Ты поверь, что здесь издалека
Многое теряется из виду,
Тают грозовые облака,
Кажутся нелепыми обиды.
Надо только выучиться ждать,
Надо быть спокойным и упрямым,
Чтоб порой от жизни получать
Радости скупые телеграммы.
Я заметил, что к остальным слушателям присоединились и наши командиры. Бродяга тихо стоит, глядя в окно и повернувшись ко всем спиной. Невежливо, но пусть его… А вот Фермер молча показал мне большой палец.
И забыть по-прежнему нельзя
Все, что мы когда-то не допели,
Милые усталые глаза,
Синие московские метели.
Снова между нами города,
Жизнь нас разлучает, как и прежде,
В небе незнакомая звезда
Светит, словно памятник надежде.
С последним аккордом из-за одного из столов высунулся Зельц, которого я почитай сегодня и не видел, и, восторженно улыбаясь, спросил:
