Кирилл Еськов - Америkа reload game (с редакционными примечаниями)

* Магницкий Михаил Леонтьевич (1778 — 1855) — один из видных деятелей царствования Александра I. …В 1819 г. М. был послан в качестве ревизора в Казань с правами попечителя. В представленном им отчете он обвинял университет в растрате казенных денег и в безбожном направлении преподавания и предлагал торжественно разрушить самое здание университета. Сущность преобразований М., по его же определению, заключалась в искоренении вольнодумства и основании преподавания всех наук на благочестии. Профессора всех факультетов и кафедр, не исключая и медицинских, были обязаны проповедовать преимущество св. Писания над наукой. При самом назначении М. по его представлению были уволены 11 профессоров; затем последовали новые увольнения лиц, не подходивших в чем-либо к пропагандируемому М. направлению. …Назначенная в 1826 г. ревизия ген.-м. Желтухина вскрыла перед правительством результаты системы М. в виде полного падения университета; обнаружилась и громадная растрата казенных денег. 6 мая 1826 г. М. был отставлен от должности попечителя; для покрытия растраты был наложен секвестр на его имения. (Энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона) (прим.ред. ).

Профессор согласился с превеликой радостью; вот тут-то и обнаружилось, что он по-любому невыездной, а уж в как бы несуществующую в природе Русскую Америку – и подавно. Голубенькие из местного Управления, опухшие от безделья ввиду отсутствия на тыщу верст окрест реальных подрывных элементов, были на седьмом небе от счастья: подняли все доносы на Лобачевского эпохи Магницкого с обвинениями в «отсутствии должной набожности», и… И тут, с самого что ни на есть верху, рявкнули: «А-атставить!! Какого дьявола вам от старика надо?! Пускай сей же час едет в Германию, здоровье поправлять, а там видно будет». Всё-таки граф Орлов свои генеральские звезды и золотое оружие добыл не на тайном фронте, а на самом что ни на есть явном – под Бородином и Лейпцигом, и о том, чтО Отечеству на пользу, а что во вред, судил по собственному разумению, не находя нужды применяться каждодневно к извивам генеральной линии. …А представитель Компании, повстречавшись с ним на следующий день, был краток: «Алексей Федорович, дорогой! Считайте, что Компания вам – не ведомству вашему, а вам лично! – крупно задолжала. И верьте слову: мы вам еще пригодимся, как тот Серый Волк из сказки».
Однако благодарности – благодарностями, а вся история с Лобачевским была именно тем, что называют: «Ложечки-то нашлись, но осадок остался». Так что забирать к себе русских непосредственно из России Компания зареклась – проще, чтоб человек сначала отправился в Европу – на учебу или еще зачем; а поскольку Николай еще в 1834 году издал указ, запрещающий его подданным пребывать за границей более пяти лет кряду, даже этот путь сопряжен был с изрядными сложностями (которые, правда, как и всегда в России, оказались вполне преодолимы – стоит лишь прийти к взаимопониманию с соответствующим столоначальником), и сколь-нибудь массового притока эмигрантов из Метрополии обеспечить не мог. Так что бытующая в российских научных кругах шутка: «Если во время европейской стажировки ты не получил компанейского “предложения, от которого невозможно отказаться”, значит – всё, с наукой надо завязывать (не в коня корм) и уходить в чиновники, ну или в революционеры» – была всё же изрядным преувеличением.
Кстати, «предложение» то всегда имело в основе своей вовсе не «златые горы и реки полные вина» (малоинтересные, как правило, для людей с научно-инженерным устройством мозгов), а – почти неограниченные возможности для работы; для уехавшего недавно в Калифорнию профессора Зинина, блестящего химика-органика, ведущим мотивом были никак не материальные затруднения (как в случае с Лобачевским), а бесплодность многолетних его попыток заинтересовать российских купцов синтетическими красителями на основе открытого им анилина, а российское военное ведомство – принципиально новыми взрывчатыми веществами из нитроглицерина. Компания действовала хватко, но соблюдая приличия: приехавший на двухгодичную стажировку в Германию металлург Павел Обухов был связан на родине шестилетним контрактом, и переговоры о компенсациях между компанейскими и Штабом корпуса горных инженеров тянулись тогда почти полтора года. Впрочем, когда дело касалось иноземцев, Компания такой щепетильности не проявляла: изобретателя электродвигателя Морица Якоби увели у России буквально из-под носа, за полуторную плату – пока в Петербурге согласовывали между инстанциями затребованную тем сумму в пятьдесят тысяч рублей.
…Орлов тем временем глянул на листок с компанейским запросом на военспецов, перевернул его даже – нет ли продолжения на обороте, и ошеломленно воззрился на калифорнийца:

Граф лишь головой покрутил в сомнении и погрузился в изучение списка:

9
Впоследствии обстоятельства отправки британским Адмиралтейством союзного флота к берегам Калифорнии стали предметом разбирательства парламентской комиссии, а действия командиров эскадры – флотского трибунала (оправдавшего, впрочем, всех уцелевших). Комиссия, напротив, констатировала, что отправка эскадры не диктовалась никакой военной необходимостью и даже по замыслу представляла собой лишь дорогостоящую демонстрацию, не имевшую достижимых стратегических целей. В этой связи вспоминают знаменательный диалог между Первым лордом Адмиралтейства Джеймсом Грэхэмом и погибшим в том походе командиром эскадры, контр-адмиралом Дэвидом Прайсом: последний попросил уточнить – за каким, собственно, дьяволом их отправляют в ту Пацифику, и получил честный ответ: «Вообще-то ни за каким. Просто если мы этого не сделаем, нас с вами прикуют, на манер Прометея, к колонне Нельсона, и газетчики будут каждодневно выклевывать нам печень». Именно этому походу великий британский поэт – «певец Империи» – посвятит саркастическое и горькое стихотворение «Урок», заканчивающееся памятными каждому англичанину строчками:
Ошибку, к тому же такую, не превратишь в торжество.
Для провала – сорок мильонов причин, оправданий – ни одного.
Поменьше слов, побольше труда – на этом вопрос закрыт.
Империя получила урок. Империя благодарит!
Отдельным пунктом Комиссия попеняла ведомству Пальмерстона за «совершенно неудовлетворительный уровень разведданных о Русской Америке, что привело к катастрофической недооценке ее военного и промышленного потенциала». В некоторое оправдание британцев следует заметить, что в Петербурге, похоже, о том «военном и промышленном потенциале» имели столь же смутные представления, как и в Лондоне – даром что личный представитель компаньеро Императора в Конференции Негоциантов, в соответствии с требованиями эпохи, доклады свои писал теперь со строго установленной периодичностью и по строгой отчетной форме; беда лишь в том, что всё это теперь шло по линии Собственной Его Императорского Величества канцелярии, а именно – Третьего ея отделения, так что доклады те, по поступлении в Петербург, неукоснительно получали гриф «Сов.секретно» и отправлялись в архив на Спец.хранение; там их, надо полагать, и обнаружит лет где-нибудь через триста случайный историк (аккурат после победы в России демократической революции, ха-ха…) В любом случае, никто в столице всерьез не ждал, что на Пацифике дела у русских пойдут лучше, чем на Беломорье, где британские фрегаты, так и не обнаружив сколь-нибудь достойных военных целей, поджигали брандскугелями – единственно чтоб потрафить тем лондонским газетчикам и окормляемой ими пастве – рыбацкие халупы и памятники деревянного зодчества XVI века. Ну, разве что гореть Елизаветинск с Новоиркутском будут подольше и поярче полярных захолустий Колы и Кандалакши…
Представителем же императора был в ту пору недавно присланный в Петроград славянофильствующий дипломат, не чуждый такоже и поэтических устремлений – Федор Тютчев; ну, все вероятно помнят его классическое –
Там, где с землёю обгорелой
Слился, как дым, небесный свод, –
Там рядом с чахлой чапарелой
Безумье жалкое живёт!
Понятно, что для человека, видевшего «Русскую географию» как вполне неметафорические «Семь внутренних морей и семь великих рек… От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная… Вот царство русское… и не прейдет вовек» служба в русскоязычной Калифорнии – с ее даже не враждебным, а чисто издевательским отношением к любого рода мечтаниям о Третьем Риме и с устоявшейся привычкой мерить достоинства и недостатки Метрополии самым что ни есть «общим аршином» – сама по себе уже была чем-то вроде сурового монашеского послушания. Однако послушание то отправлялось им с положенным смирением, а обязанности свои перед компаньерос поэт-дипломат исполнял как дОлжно, и даже сверх того.
По ходу исторического заседания Конференции от 12 марта 1853 года Негоцианты, суммировав отчеты европейских представительств Компании и независимые доклады разведслужб всех семи Больших Домов, констатировали неизбежность грядущей войны между Россией и англо-французской коалицией и крайне высокую вероятность того, что Колония, вопреки уверениям Метрополии, окажется втянутой в военные действия и подвергнется нападению Морских держав; соответственно, пора готовиться к обороне, срочно и со всей серьезностью. В рамках введенных тем заседанием «на предвоенный и военный периоды» Особых податей Негоцианты, подавая личный пример всем прочим компаньерос по части затягивания поясов, отказались от большей части причитающихся им дивидендов – ибо хороший командир, в отличие от посредственного, говорит не «Делай, как я велел», а «Делай, как я». Тютчев тогда, на свой страх и риск, поступил так же и с императорской долей прибылей, передав ее в Фонд обороны Колонии (за что удостоился впоследствии от Николая краткой сухой похвалы) и, что куда важнее, согласился с товарищами по Конференции в том, что «Прощение получить легче, чем разрешение» и не стал излагать в своих письмах-отчетах никаких подробностей тех военных приготовлений (которые, благодаря тем умолчаниям, стали известны в Петербурге лишь постфактум).
Более того: представители Императора были, по официальному своему статусу, осведомлены лишь о происходящем на уровне всей Компании, и выходить за эти рамки Тютчев демонстративно избегал – отлично зная при этом, что наиболее важные решения принимаются в Колонии в форме «горизонтальных» соглашений между отдельными Домами. Он, конечно, доложил в Петербург, что долей Фонда обороны, предназначенной на производство и закупки вооружения, станут полновластно распоряжаться металлурги Калашниковы (целовавшие крест на том, что за полтора года сумеют подготовить Калифорнию к современной войне, а нет – так ответят всем имуществом Дома); но вот кому и на что они, в рамках полученного ими «подряда на оборону отечества», раздадут субподряды и как именно организуют тайные закупки в Европе, в обход весьма вероятного эмбарго, он не знал, да и знать не хотел: коммерческая тайна – это святое! Что в устав Компании внесен пункт, утверждающий президента Главнокомандующим всеми вооруженными силами Колонии – с правом управлять теми силами без резолюций Конференции, Петербург был извещен немедленно; а вот что Главнокомандующий, по соглашению между Большими Домами, получил право отдавать прямые приказы главам разведслужб тех Домов (каковые разведслужбы тем самым фактически превращались на время войны в подразделения единой Секретной службы Компании – традиционно сохраняющие, впрочем, полную оперативную автономность) – это всё были смутные и ничем не подтвержденные слухи, которыми и почту-то загружать не стоило. Не особо вникал Тютчев и в деятельность Военно-Промышленной Комиссии при Президенте: да и что, собственно, может смыслить поэт в обуховской литой тигельной стали, зининском флегматизированном нитроглицерине и прочих смертоубийственных технических новшествах?
А ведь именно на эти новшества и делала основную свою ставку Колония: никаких иных шансов в противостоянии с Морскими державами – военным союзом двух ведущих экономик мира – просто не существовало. Так что европейские представительства Компании покупали не торгуясь всё, что продается, а разведслужбы – «тащили всё, что к полу не приколочено»; и, как кисло заметила однажды лондонская «Таймс», «Корабельная артиллерия Святого Николаса не в первый уже раз заставляет отступить кавалерию Святого Георгия»*