Андрей Зверинцев - Сын Грома
Иисус сказал:
— Я учил людей истине.
Пилат, как мы уже знаем, дружил с молодым римским моралистом Сенекой и любил философские разговоры. Он даже обрадовался такому ответу. Ибо что может быть интереснее для человека, считающего себя философом, чем разговор с собратом-философом об истине. И игемон, предвкушая любопытную беседу, спросил арестованного:
— Что есть истина?
— Истина приходит с Неба. — Иисус внимательно посмотрел на этого облеченного огромной земной властью римлянина. Понимает ли он Его?
Пилат поставил вопрос иначе:
— Значит, на земле нет истины?
— Сын Человеческий и пришел для того, чтобы нести людям истину.
Тут Пилат усмехнулся:
— В Афинах был такой учитель — Сократ. Он тоже нес истину, но ему дали чашу с ядом.
— Я знаю. Сократ был клоун. Он смеялся над учениками, а не учил истине.
Этот бродяга Га-Ноцри, оказывается, был совсем не прост.
— Откуда у тебя такое красноречие? Ты, бродяга, умеешь говорить, как человек, прочитавший много книг! Ты знаешь греческий язык?
— Да.
— Ты понимаешь латынь?
— Да.
— Ты учился где-нибудь?
— Мое учение — не Мое, но Пославшего Меня…
— Ну да, ну да… Что-то вроде этого я и предполагал… Что ж, тогда скажи мне твою истину.
— Она проста, игемон, — сказал Иисус из Назарета. — Возлюби ближнего своего, как самого себя.
Пилат задумался. Эти слова напомнили ему Сенеку. Но Сенека был сноб и богач. Разве не странно: богач и бродяга мыслили одинаково?
— И этой истиной ты хочешь осчастливить мир?
— Я учу людей не делать другим того, чего они не хотят себе.
Нет, этот Га-Ноцри был явным последователем Сенеки.
— И много у тебя учеников?
— Двенадцать
— Вот видишь. Двенадцать. А сколько лет ты проповедуешь?
— Пять лет.
— Пять лет! Я так и знал… А теперь посмотри сюда. — Пилат показал на теснившихся за спинами, стоявших у каменного возвышения людей. — Видишь, сколько людей собралось у претория, чтобы посмотреть, как тебя будут бичевать. Скажи им, чтобы они возлюбили ближнего, как самого себя. Будем надеяться, они поверят тебе! И поспешат это сделать.
Назарянин печально покачал головой:
— Не поспешат, игемон… Это те, которые пришли сюда от великой скорби. Пришли, чтобы омыть одежды в крови Агнца. Придет время, и Мессия даст им взамен белые одежды, залог будущего оправдания и торжества. И не будут они ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной. И отрет Бог всякую слезу с очей их. Ведь ты, римлянин, видишь их в рубище, а я вижу их в белых одеждах с пальмовыми ветвями в руках… Но время еще не пришло. Число мучеников не достигнуто. Еще не наполнена чаша гнева. Еще не отверсты двери небесного Храма и не виден ковчег Нового Завета. — Иисус смотрел на толпившихся вокруг людей. — Я вижу тут одних иудеев, — сказал он. — Они веруют и чтут Закон. Им нелегко принять мою проповедь. Язычники лучше понимают Сына Человеческого.
— Если у тебя есть время… — с некоторой издевкой начал Пилат и сразу же устыдился своей ернической иронии, адресованный обреченному Сыну Человеческому, и уже серьезно продолжил: — Если у тебя есть время, то игемон послушал бы твою проповедь. Послушал бы ее и решил, как поступить с тобой.
Толпа, не ожидавшая такого поворота событий, притихла.
Иисус молчал.
— Послушай, Га-Ноцри. А вдруг это твой послед-ний шанс? Видишь, сколько жаждущих истины собралось вокруг. Скажи им…
В общем-то прокуратору нравилась эта жестокая игра, которую он, одновременно и страшась чего-то, и увлекаясь, затеял и с первосвященником, и с этим проповедником Га-Ноцри, и, наверное, с самим Богом Израилевым. Страх и любопытство переполняли его, хотя он уже не сомневался, что все это плохо закончится.
Немного помолчав, видимо, раздумывая, как поступить, Назарянин обратился к пришедшим полюбопытствовать на его мучения соотечественникам со словами:
— Слушай, Израиль! Ягве — Бог наш. Ягве един!
Толпа встрепенулась и, к удивлению Пилата, ответила проповеднику:
— Ягве наш Бог. Ягве един!
Пилат уже корил себя за опрометчивое решение. Он не ожидал такой реакции. Ну зачем он устраивает этот спектакль? Мало ему, что его самого загнали в какую-то нехорошую пьесу, так он еще и импровизирует. Он хотел уже было свернуть свою глупую затею, но в это время Назарянин начал говорить какие-то свои мудрености. И толпа, эта жаждущая зрелищ иерусалимская чернь, такая же, как и римская, и афинская, — уж он-то знал это, — умолкла, с любопытством взирая на проповедника.
Назарянин вещал. О, он был далеко не прост. И Пилат порадовался, что сразу разгадал в этом бродяге своего брата, философа. Да, он был философом, этот Га-Ноцри. Он говорил:
— Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человека сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал: нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою.
Пилат окинул взглядом толпу. Толпа молчала. Что могли понять эти жалкие люди из сказанного этим и правда, похоже, Царем Иудейским?
— Как разъяснишь притчу сию, Сын Человеческий? — спросил Пилат.
— Сеющий доброе семя есть Сын Человеческий, — пояснил Га-Ноцри. — Поле есть мир; доброе семя — это праведники, а плевелы — сыны лукавого. Враг, посеявший их, есть дьявол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы. Посему, как собирают плевелы и огнем сжигают, так будет при кончине века сего: пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие; и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов; тогда праведники воссияют, как солнце, в царстве Отца их. Кто имеет уши слышать, да слышит!
Га-Ноцри замолчал. Пилат сидел в задумчивости. Ничего крамольного в проповеди той он не увидел. Уж во всяком случае Риму она не опасна. Да и для черни этой уж больно мудрена. Пилат заглянул в бумагу, где священники описывали все грехи несчастного проповедника. Вспомнил, что жена умоляла сохранить жизнь этому праведнику.
Игемон сказал:
— Знаешь, Назарянин, я думаю, Ты не опасен. Ты ведь не требуешь возвести Тебя на царство. Ты не враг кесарю. Ты правильно, как тут записано, говорил, что кесарю кесарево, а Богу Богово. И, как я понимаю, вся Твоя вина в том, что Ты поднял длань на закон Моисеев. Не чтишь Субботы. Вот тут в бумагах сказано, будто Ты утверждаешь, что Сын Человеческий есть Господин Субботы. В принципе я с Тобой согласен, но ваш Закон говорит иначе. И Ты его нарушаешь. Это плохо.
Га-Ноцри пожал плечами.
— Лицемеры! — с презрением сказал Он. — Разве судья тот, который не велит свои рабам снять цепи с быков, чтобы вести их на водопой в день субботний, а помощь страждущей дочери Авраама в субботу объявляет вне закона?
— Допустим, — согласился Пилат. — Но почему, вопреки закону Моисея, Ты призываешь любить врагов своих? Подставлять другую щеку, ударившему тебя. А это, скажу Тебе, вообще глупо. Спроси у моих красавцев центурионов, разбивавших, как орехи, глупые головы галлов, германцев, бриттов, готовы ли они подставить щеку врагам? Ты думаешь, что Ты — пророк? Ты смешон. Смешна Твоя проповедь, Иисус Назарянин, пророк Галилей-ский. Смешна и неразумна. И потому вины на Тебе смертной не вижу. А чтобы не развращал народ иудейский своими глупыми смыслами, велю бичевать Тебя, посадить на осла, на котором Ты, говорят, и правда, как Царь Иудейский, приехал сюда на праздник. — Тут опять что-то щелкнуло в голове Пилата, что-то связанное с Царем Иудейским. Но что? — Как Царь Иудейский, — машинально повторил Пилат, — как Царь Иудейский, — так вот, велю сунуть твоему ослу под хвост факел и поскорее выпроводить из Иерусалима. Все! Именем Императора, народа римского и Сената приговариваю Тебя к бичеванию. Суд окончен.
Прокуратор поднялся с кресла и вернулся в апартаменты. Странно, но вопреки ожиданию ему не стало легко, как это случалось всегда, когда он заканчивал неприятный для него суд. И тут еще эта мелькнувшая вдруг мысль о возможной связи этой истории с давней вифлеемской резней младенцев Иродом Великим. Что стоит за этим?
Усилием воли он изменил ход мысли. Зачем нагнетать страхи, смаковать темные иудейские тайны? Как-нибудь потом, на досуге, он об этом поразмышляет…
