Джордж Стюарт - Земля без людей
Забор можно рассматривать как вещественную реальность и одновременно как символ. Между скотом и урожаем забор есть реальность, но между рожью и овсом всего лишь символ, потому что овес и рожь никогда не смешиваются друг с другом. Это из-за заборов разделилась земля на куски и кусочки. Луг резко обрывается и становится вспаханным полем по одну сторону забора, чтобы снова стать лугом, но уже по другую; за неровной линией забора бежит дорога, а за дорогой сад, и потом еще забор с лужайкой и домом, а потом еще забор, прячущий хлев. Но когда рухнут заборы и как символ, и как реальность, не станет более кусков и кусочков, и тогда не отличишь их, ибо все смешается, все сольется в единое, и будет все, как в начале.
И еще равнодушнее стал он к бегу времени. Зарядили дожди, и дороги были уже не такими гладкими и прямыми, как на Западе, и потому он не вел машину подолгу. Более того, исчезло раньше все время гнавшее его вперед желание спешить. Будто выполняя скучную обязанность, держа направление на северо-восток, проехал он холмы Кентукки, пересек пойму Огайо-ривер и въехал в Пенсильванию. Теперь у него появился интерес самому добывать себе пищу. Собирал молочные початки на заросших травой кукурузных полях, поспевшие ягоды и фрукты. Время от времени находил в огородах не поеденный червями латук. Искал морковку и ел ее сырой, потому что очень любил сырую морковку прямо с грядок. Подстрелил поросенка и из дробовика двух куропаток. А однажды, заперев бурно протестовавшую Принцессу в машине, провел два счастливых часа, выслеживая стаю индюшек, каждый раз стремительно убегавших, стоило приблизиться ему на дистанцию выстрела. В конце концов, ему повезло подкрасться незамеченным и свалить здоровенного индюка. Еще несколько недель назад это были совсем домашние птицы, но жизненная необходимость спасаться от лисиц и диких котов сделала их такими пугливыми и осторожными, будто прожили всю свою жизнь эти птицы в диких лесах. А когда на короткое время прекращались дожди и выглядывало солнце, становилось жарко, и тогда он скидывал одежду и купался в приглянувшейся реке. Вода из трубопроводов стала казаться протухшей, и он пил из ручьев и набирал воду из колодцев и еще думал: должно быть, и большие реки очистились от отравленных стоков городов и заводов. Он привык и перестал удивляться виду больших городов и даже научился определять: полностью пустынны и покинуты они, или если поискать, то найдешь одного или двоих оставшихся в живых. Винные магазины большей частью были разграблены, в некоторых банках тоже были видны следы посещений человеческих существ, которые, кажется, даже сейчас не потеряли веру в волшебную силу денег. На улицах можно было встретить случайную свинью или собаку и гораздо реже кошку. Даже в этой, достаточно густонаселенной части страны он встречал сравнительно мало беспорядочно лежащих мертвых тел, и запах смерти был слабее, чем он ожидал и боялся. Большинство ферм и маленьких городков были просто оставлены их последними обитателями, ушедшими в надежде на помощь в большие города или бежавшими в горы, там надеясь избежать инфекции. На окраинах каждого большого города он видел холмы вывороченной земли, здесь, наверное, до последнего дня трудились бульдозеры. И когда наступили те последние дни, много тел осталось лежать неубранными, но было это вокруг объявленных карантинной зоной госпиталей. Нос тут же предупреждал его о близости таких мест, и он торопливо объезжал их стороной. Встречавшиеся ему на пути люди жили в основном в одиночку и очень редко парами. Словно привязанные, не покидали они своих родных мест. Иногда люди, кажется, действительно хотели, чтобы Иш остался, но никогда не выражали желания поехать вместе. А он так и не мог найти того, с кем бы хотел разделить будущее. Если очень понадобится, у него еще будет время вернуться. В сельской местности, как это ни странно, он замечал больше изменений. С этим можно было не согласиться, но на полях кукуруза росла вместе с сорняками, и пшеница была не убрана, и стояла, низко наклонив спелые колосья, а кое-где уже начало сыпаться на землю зерно. Скот и лошади бродили там, где им хотелось бродить, а это означало, что начали рушиться заборы. Там, где заборы были прочны, нетронутыми стояли кукурузные поля, но в большинстве случаев скотина находила себе путь через оставленные человеком преграды. А однажды утром он пересек Делавэр-ривер, ехал по земле Нью-Джерси и только тут понял, что после полудня может добраться до Нью-Йорка.
4
В полдень Иш выехал на Пуласки Скайвей note 1. Однажды – ему было пятнадцать – он проезжал здесь с отцом и матерью. Тогда поток летящих машин поверг его в состояние панического ужаса. Грузовики и легковые автомобили, ревя моторами, казалось, возникали отовсюду и так же неожиданно, как появлялись, исчезали бесследно, словно по невидимым спускам уходили вниз под землю. Он еще помнит, как, озабоченно вглядываясь в дорожные знаки, крутил головой отец и как, нервничая, давала советы мама. Ну а теперь на переднем сиденье спала Принцесса, и он сам, постепенно увеличивая скорость, мчался по «Небесному пути». Пока еще далеко, но уже заметные, светло-серыми пятнами выделялись на фоне низких облаков башни небоскребов. Здесь только что закончился ливень и для середины лета было прохладно. Когда Иш увидел эти башни, странное смятение овладело им. Пожалуй, теперь он знал наверняка то, что смутно чувствовал, но не мог объяснить даже себе – почему подсознательно он стремился в Нью-Йорк. Для каждого американца именно здесь находился центр всего мира. По тому, что случилось в Нью-Йорке, он и без дальних путешествий будет знать, что случилось везде. «Падет Рим, и вместе с ним падет весь мир». На въезде в Джерси-Сити он остановился посередине «Небесного пути» и стал изучать «клеверный лист» дорожного указателя. И не взвизгнули за его спиной тормоза, ни один автомобильный сигнал не заставил нервно вздрогнуть, ни одно проклятие не сорвалось с губ водителя грузовика, ни один полицейский не заорал в мегафон. «По крайней мере, – думал он, – жить стало гораздо спокойнее». Издалека донеслись до него звуки – дважды пронзительно вскрикнула птица, морская чайка наверное, и снова тишина, только слабое бормотание застывшего в ленивом бездействии мотора его машины – едва различимое, сонное бормотание, как жужжание пчел на медовом лугу. В последний момент он передумал въезжать в город по туннелям. Без присмотра они могли оказаться затопленными, а в нем все еще жил маленький страх оказаться в ловушке. Иш повернул на север, пересек мост Георга Вашингтона и оказался в Манхэттене.
Протянувшемуся вдоль берегов двух своих рек городу суждена еще долгая жизнь. Камень и кирпич, бетон, асфальт и стекло – время милосердно к ним. Разве только дожди оставят темные кляксы, появится кое-где зеленое пятно мха, или травинка пробьется в трещине асфальта. Ослабнут петли оконной рамы, начнет дрожать она, бессильная противиться порывам ветра, и когда-нибудь сорвется и рухнет вниз. Ударит молния, и обрушится плитка карнизов. Зарядят дожди, подмоют фундамент, накренится стена, и вскоре обвалится, засыпав улицу обломками кирпича. После зимних морозов придет мартовская оттепель, и будет трескаться и отслаиваться камень. Дождевая вода будет стекать в люки по водосточным стокам, и если засорятся люки, вода все равно побежит по водосточным стокам, но теперь уже в реки. Заметет снегом улицы, и будут лежать никем не тронутые высокие сугробы. А весной растает снег и талой водой тоже устремится по водосточным желобам. Как и в пустыне, год здесь будет часом в ночи, век днем станет. Город та же пустыня. С закованной в бетон и асфальт земли также катятся дожди в реки. Сквозь трещины разве только бледная травка пробьется, но ни дерево, ни виноградная лоза, ни высокая трава не пустят здесь своих корней. Тенистые деревья, некогда украшавшие широкие авеню, зачахнут без опеки человека в своих мелких и тесных каменных карманах. Даже олень и кролик станут пугливо обходить стороной пустые улицы; пройдет время, крысы и те уйдут из этих мест. Только способные летать найдут здесь приют. Птицы будут вить гнезда на высоких крышах, а утром и вечером через разбитые окна будут вылетать и влетать в дома летучие мыши. И длиться тому долго, очень долго.
Он выехал на Бродвей, думая доехать по нему, не сворачивая, прямо до Баттери. Но на пересечении со Сто семидесятой дорогу ему преградил чрезвычайно официальный знак «движение закрыто», со стрелкой, показывающей объезд по восточной стороне. Он мог, не обращая внимания на знак, продолжать ехать прямо, но неожиданно почувствовав настоятельную необходимость выполнить приказ неизвестного ему начальника, свернул налево, выехал на Амстердам-авеню и уже по ней продолжил свой путь на юг. Судя по запаху, Медицинский центр стал одной из последних опорных баз в сражении за человечество, и знак указывал направление объезда. Непривычной тишиной встретила его и Амстердам-авеню. В этих пространствах, соединивших в единое целое камень, бетон, известь, штукатурку; в этих похожих на пещеры норах, которые назывались человеком «квартиры», где-то обязательно должны жить люди. Пусть, как он уже понял, катастрофа захватила весь мир, пусть в перенаселенном Манхэттене болезнь должна была свирепствовать с еще большей жестокостью, пусть то, что он называл Второй Смертью, будет иметь более страшные последствия именно в городах, но он уже знал и другое: люди все-таки выжили, и конечно же, среди миллионов населявших Манхэттен тоже кто-то обязательно должен выжить. Но он не стал утруждать себя сигналами автомобильного гудка – одиночки не представляли для него сейчас никакого интереса. Так он и двигался – молча, квартал за кварталом. И везде неподвижный покой встречал его. Ветер разогнал облака, и солнце стояло высоко над головой. Но тротуары были пусты, словно луной стало солнце, а стрелки на часах показывали три ночи. Но даже и ночью он встретил бы полицейского или желтое такси. Пустая детская площадка осталась позади. Редкие машины застыли вдоль тротуаров. Он помнил, что отец вез его по нижнему Манхэттену воскресным утром, и тогда даже Уолл-стрит казалась безлюдной пустыней. Сейчас все здесь выглядит, как в то воскресное утро, только гораздо страшнее. У входа на Льювинсонский стадион две тощие, копошащиеся в отбросах собаки стали в этом застывшем городе первыми увиденными им живыми существами. И еще стайка голубей в соседнем квартале – совсем крошечная стайка вспорхнувших к небу птиц. Продолжая медленный путь, оставил он за спиной красный кирпич Колумбийского Университета и остановился перед громадой все еще не завершенного Собора. Его не достроили сегодня, и, значит, таким он останется всегда. Иш прикоснулся рукой к дверям храма, они поддались, распахнулись широко, он сделал шаг вперед, и, рожденная страхом, мелькнула догадка, что главный неф будет завален грудами тел тех, кто в последний час молился здесь Богу. Но тишиной забвения встретили его своды храма, и тогда он пошел по боковому нефу, мимо апсид, вмещающих в себя маленькие часовни, куда могли войти англичанин, француз, итальянец и все другие, кто населял этот огромный многоязычный город, и преклонить колени в молитве и восхвалении Божества. Солнечный свет струился сквозь запыленные стекла, и все здесь было так же прекрасно, как прекрасно было всегда. И тогда испытал он страстное желание самому пасть на колени перед алтарем. «И нет безбожников в лисьей норе», – вспомнил он. А сейчас весь мир стал огромной лисьей норой. Но после того, что свершилось в этом мире, на какие муки он был обречен, не мог верить Иш в любовь Бога, в милосердие к человеку и всему человечеству. Он вернулся в главный неф и, оглядываясь, поразился и униженным стал от величия его. И вот таков конец великих устремлений и желаний человечества… Что-то перехватило горло, и он вышел на пустынную улицу, забрался в машину и тронулся в свой скорбный путь. От Соборной он свернул на восток и, не обращая внимания на дорожные знаки, въехал в Центральный парк и там по Ист-драйв дальше к югу, наверное думая, что в летний воскресный день люди обязательно отправятся в парк, как привыкли ходить в парк в любой другой обыкновенный летний воскресный день. Но никого не увидел он. В тот первый приезд мальчика Иша поразило множество белок, но сейчас не было даже белок. Голодные собаки и кошки свели с ними последние счеты. Зато на лугу мирно щипал траву бизон, а совсем рядом с бизоном лошадь. Он проехал мимо Метрополитен и видел «Иглу Клеопатры» – теперь вдвойне осиротевшую. Возле памятника Шерману свернул на Пятую авеню, и обрывок стихотворной строчки всплыл в памяти: «И тщетными станут все ваши победы».
