Андрей Посняков - Последняя битва
Блестящие темно-русые волосы струились по телогрее, закрывая почти всю спину. Боярыня – несмотря на негласный запрет церкви – волосы подстригала, ведала – длинная коса девичья краса не очень-то супругу нравится, тот предпочитал прически посовременнее, и Евдокся хорошо знала – какие.
– Люба моя. – Подойдя на цыпочках, Иван обнял супругу за плечи. – Чего не спишь-то?
– Тебя жду. – Боярыня шмыгнула носом. – Песни вот, слушаю.
– А что такая грустная?
– Да так…
Раничев сел рядом, погладил жену по плечу.
– Знаешь, в том, твоем мире, мы частенько вместе в гости хаживали. Песни веселые пели, плясали – до того славно! Да и раньше бывало, с подружками… А сейчас, здесь? Сижу вот, как сыч, одна.
– Одна, говоришь? – Иван неожиданно улыбнулся. – А знаешь что? Завтра ведь праздник в Обидове.
– Да знаю, день праведника Иова Многострадального. Молиться все будут, в колокола бить.
– Да нет, – качнул головой Раничев. – Я не про этот праздник. Староста Никодим Рыба сыну своему, Михряю, помог избу срубить, женится Михряй по осени.
– Быстро срубили.
– Так сруб-то давно уж был. Крыши вот навели, полы настелили. Добрая вышла изба, высокая, на подклети.
Евдокся посмотрела на мужа:
– И на ком же Михряй женится? Кого ему сосватали-то?
– Не знаю точно. Кого-то из Гумнова. Говорят, хорошая девка.
– Из Гумнова?! Так гумновские испокон веков с обидовскими дралися!
– Вот то-то и оно… Всех бы их переженить, чтоб не дрались, – Иван немного помолчал и с хитрецой взглянул на супругу. – Так пойдем завтра на новоселье? Никодим с поклонами звал, рад будет.
– А люди что скажут? Мужняя жена по чужим избам шастает? Грех это.
Раничев вдруг разозлился:
– Да кто это тебе сказал, что грех? Чернецы-расстриги пьяницы? Дьячок – импотент плешивый? Пойдем, и все тут. Я сказал!
– Да пойдем, пойдем, разве ж я против? Пластинку-то переверни, заело.
– Это качество иголок заело. Придется сызнова Мефодию-кузнецу заказывать.
Чмокнув жену в щеку, Иван перевернул диск и завел пружину. Легкая грусть на миг промелькнула в глазах именитого боярина, вспомнилась вдруг ранняя юность, как экономили деньги на магнитофонные пленки, переписывали друг у друга «Led Zeppelin», «Deep Purple», «Kiss»; «AC/DC» с «Iron Maiden». В магазинах-то ничего подобного не было, Раничев такие пласты только в Ленинграде-городе в «Мелодии» на Невском у фарцов видел, по сорок рублей – самое малое. Эх, жаль здесь таких нет! Не захватил, не догадался, да и, честно сказать, не до того было. Патефон вот из сорок девятого прихватить сподобился – и то славно. До сих пор ведь работает, пружину только меняли пару раз кузнецы да иголки.
– Красивый какой вальс. – Иван улыбнулся.
– Что-то устал сегодня, милый, – удивленно приподняла брови боярыня. – Какой же у Глена Миллера вальс? Слоу-фокс – это фокстрот – только медленный.
– Продвинутая ты у меня. – Раничев прижал супругу к себе. – А ну-ка, давай, потанцуем!
Евдокся с улыбкой сбросила телогрею, оставшись в нежно-голубом сарафане, застегнутом сверху донизу маленькими серебряными пуговичками. Иван обнял жену за талию, закружил… Слов нет, хорошо танцевала боярыня – не зря учил когда-то. Вот только пуговички на сарафане, заразы, расстегивались медленно, больно уж мелкие. Но ничего, справился, расстегнул, распустил и ворот рубахи, оголив атласные женские плечи, грудь, которую тут же принялся целовать, словно безумный.
– Пусти, пусти… – тяжело дыша, притворно отбивалась боярыня. – Тут ведь, чай, не жарко…
В светлице и не могло быть жарко, это комнатка летняя, верхняя, с большими, как и в сенях, окнами, естественно, неотапливаемая.
– Ничего, – торопливо скидывая кафтан и рубаху, шептал Раничев. – Сейчас дадим жару!
Скамейка оказалось коротенькой, жесткой, пришлось супружницу развернуть, нагнуть к столу…
В общем, дали жару!
Пришли в себя, сами и рассмеялись, особенно Евдокся расхахатывалась:
– Ну ты у меня, батюшка, ненасытный.
– Так это ж хорошо, люба!
– А кто ж говорит, что плохо?
Боярыня снова залилась хохотом, хоть вроде и не с чего было, но бывает, попадет в рот смешинка, потом не отцепишься – по этой причине – общей смешливости – Раничеву в детстве не доверяли стихи про Владимира Ильича Ленина читать, боялись, что испохабит, и не зря, между прочим, боялись, бывали случаи.
– У-у-у! – Евдокся взъерошила мужу шевелюру. – Ненасытец, чистый султан турецкий!
– Султан? Сулейман, что ли? Да куда ему до меня! – Раничев хохотнул и, пропев:
Если б я был султан,
Я б имел трех жен,
И тройной красотой
Был бы окружен! —
снова пристал к супруге.
Наконец, умиротворенные, оба уселись на скамью, одевались.
– Брр! – Иван передернул плечами. – Холодина. И чего ты в светелку забралась? Рановато еще здесь сидеть.
– Днем-то хорошо, жарко даже… А к ночи… Тебе не было, думаю, дай послушаю музыку. Отсюда ведь в горницах плохо слышно, детей не разбудишь.
– Это верно. – Поцеловав жену, Раничев, вспомнив, поинтересовался приказчиком Саввой: – Раскудряк сказывал – к тебе его приводил.
Евдокся задумчиво кивнула:
– Приводил, было дело. Давненько… Кажется… Да, осенью позапрошлой. Я и взяла – отрок умен показался. А что беглый… Так не из наших земель, с севера.
– Поверила?
– Нет, говорит он не по-нашему. Наши-то люди слова произносят не торопясь, распевно, все больше на «а» напирает, а этот, наоборот, тараторит, «окает».
– Сейчас уже не «окает».
– Навострился… Ты, никак, с собой его хочешь взять? – Умная боярыня враз просекла все вопросы мужа. – Что, больше некого?
– Немецкой речи знатоков здесь немного.
– Ах да, он же по-немецки болтать умеет. Так ты ж говорил, Хвостин тебе двоих толмачей сподобил?
– Сподобил, – согласился Иван. – Только, считай, не сам Хвостин. Одного – Авраамий, дьяк, второго я сам надыбал.
– Авраам, – с улыбкой повторила Евдокся. – Как он там?
– В старших дьяках. Поклон передавал.
– Не женился еще?
– Такой разве женится! Все книжицы одни на уме, учености да премудрости всякие. Это мы академиев не кончали… гм… не считая института имени Герцена. Как тебе приказчик-то показался?
– Да никак. Юн был больно.
– Поня-а-атно… Так что не скажешь, стоит ли его брать?
– Не скажу… Тебе куда третий толмач-то?
Раничев вздохнул:
– Ох, люба! Не толмачи мне нужны – люди верные, на которых бы положиться смог. Савву-то я хоть немного знаю, остальных же… – Иван махнул рукой.
Еще немного поболтали, попили квасу да спустились в опочивальню. Спать? Ну не сразу…
Поутру Иван и поехал на рядок, в лавку. Зашел, посмотрел для виду товар – ткани – да принялся за приказчика. Мол, как тот смотрит, чтоб в иные земли странствовать пуститься, не за так – честь себе снискать, богатство да славу. Савва слушал почтительно, глазами моргал, кланялся, но, видно было, что не хочется ему никуда. И здесь хорошо: тепло, светло и мухи не кусают. Да еще и девчонка, Аглая, рядом. Чем не жизнь?
Ладно… Раничев пожал плечами. Не вышло мытьем, придется катаньем – боярским велением! Только не сегодня, завтра. Сегодня неудобно как-то, вроде только что с парнем по душам говорили, и вот… Ладно.
– Ой, какие люди у нас! Сам господине боярин. – В лавку зашел хозяин, Захар Раскудряк, шапку сняв, поклонился.
– К Никодиму сегодня идешь? – повернулся Раничев. – На Михряево новоселье.
– Иду, конечно. – Захар кивнул. – Ты-то сам, господине, окажешь честь?
– Приду. – Иван улыбнулся. – И не один, с боярынею своею.
Сказать, что Захар Раскудряк после таких слов выпал в осадок, значит, ничего не сказать. Знал, конечно, Захар, что боярин у них чудной, да и все знали. Но не настолько же, чтоб супругу по чужим избам водить! Мужики – оно понятно, но бабы?!
– Хочешь, и ты свою супружницу приводи, – ухмыльнулся Раничев. – Чего ей в праздник-то дома сидеть? Чай, успеет еще, насидится.
– Не знаю. – Раскудряк покачал головой. – Навряд ли она и пойдет. Чего ей среди мужиков-то делать?
– А мы их за один стол и не посадим, – махнул рукой Иван. – Пусть своим углом гулеванят.
– Ну если так…
И все равно в глазах Захара таилось сомнение: жену с собой брать – больно уж радикально.
– Пойди-ка. – Лавочник подозвал Савву. – Отмеряй сукна аршин сколь надо да неси на усадьбу – девкам на сарафаны. Инда лето – новые пошить надобно.
Простившись, Раничев вышел на улицу. Вскочил в седло, посмотрел в синее весеннее небо, оглянувшись, подмигнул свите – в этот раз малым числом взял, всего-то троих, меньше нельзя, не поймут – боярин ведь. Иван посидел немного, подумал. Да махнул рукой – поехали. Тронулись в обратный путь неспешно. Проезжая мимо вспаханных нив, Раничев улыбался, глядя, как кланяются, здороваясь, крестьяне. Уже посеяли рожь да пшеницу, теперь, на яблоневое цветение, сеяли просо. Пора было садить и ячмень – можжевельник уже цвел по лесам, облетал светло-зеленоватой пылью. Что и говорить, весна в этом году выдалась ранняя.