Иван Алексеев - Завтрашний взрыв
— А что, Ванятка, ты лично меня не любишь, или вообще всех стражников, которые не пограничные, презираешь?
— Не всех, — с вызовом ответил паренек и в упор взглянул на Степу: — А только московских.
— Ишь ты! И чем же тебе столичная стража не угодила? Ты в Москве-то бывал?
— Да уж, довелось, — горько усмехнулся пограничник.
— Погулять да приодеться, что ли, в стольный град ездил? Ограбили, небось, тебя там местные соколики, а стражники помочь не смогли? — с подчеркнутым сочувствием предположил Степан.
— Тебе-то что до того? — прежним тоном резко ответил Ванятка.
— Ладно, — примирительно произнес Степа. — Не хочешь — не говори, дело твое. Только вот на вопросы про события, что с моим розыском по злодеянию монастырскому могут быть связаны, уж ответь, сделай милость!
Ванятка на сей раз промолчал, не стал грубить. Степа воспринял его молчание как согласие и продолжил допрос:
— Ты к дружине купца Еремы давно пристал?
— Да это не я к ним пристал, а Ерема с дружиной к нам в пограничную станицу, в острог порубежный пришли, спасаясь от погони ордынской.
— Откуда ж они бежали?
— Не бежали, а отступали. Они на Оке-реке, на переправе, с ордой неравный бой приняли. А когда их судно, с коего они переплывающих реку ордынцев топили, турецкие пушки сожгли, то те, кто уцелел и до берега добрался, в лесу укрылись да на нашу станицу и вышли. Потом мы в остроге вместе оборону целый день и ночь держали, пока опять-таки пушки турецкие всю станицу нашу с землей не сровняли.
— То есть, по-твоему, купец и дружина его — герои?
— Да, герои! А тебе не верится, что кто-то может отважиться в бой один против ста вступить? Конечно, вы же там, в Москве, только впятером на одного бросаетесь, да и то на связанного, да ни в чем не повинного!
— Вообще-то, я и сам в низовьях Дона три года с турками воевал, — спокойно ответил Степа. — Слыхал, небось, про донских казаков, что государеву украину там держат? То-то! А уж насчет невинных казнить — это не ко мне, это к опричникам. Будешь в Москве вдругорядь — спроси кого хочешь, меня даже разбойники «честным стражником» называли.
Наступило продолжительное молчание. Ванятка по-прежнему нарочито глядел мимо стражника, а Степа размышлял, имеет ли смысл продолжать разговор.
— То есть ты до встречи в станице никого из Ереминой дружины не знал? — все же уточнил стражник.
— Нет, — равнодушно ответил Ванятка.
— А не слышал ли ты случаем, как кто-либо из вашей дружины рассказывал об отшельнике, отце Серафиме, который был ранен в схватке с ордынцами и лежал в монастырской лечебнице?
— Анюта рассказывала об отшельнике, когда мы с отрядом к ней в село направлялись, — пожал плечами Ванятка. — Только крымцы спалили село. А про то, что сей отшельник ранен был, мы только в монастыре узнали. Он, оказывается, с десятком мужиков деревенских весь полон отбил у тех крымцев, что село разграбили и сожгли. Анюта потом старца раненого в больничной палате навещала.
— Удивительно, как же старец, да еще монах-отшельник, такой подвиг сумел совершить? — задумчиво произнес Степа, как будто рассуждая вслух, а вовсе не обращаясь к Ванятке.
— Ничего удивительного, — чуть свысока усмехнулся над Степиной недогадливостью пограничник. — Анюта говорила, что отшельник ранее, до принятия монашества, в войске служил. Да не простым был ратником, а вроде бы воеводою. Он грамоте и языкам обучен. Да и силой, видать, Бог его не обидел. Анюта все плакала да причитала, когда из больничной палаты пришла. «Сколько, мол, годов его знаю, всегда считала старцем согбенным, а он еще ведь совсем не старый! Раньше ряса грудь и длани его могучие скрывала, а тут, в больничной палате, он одеяло с плеч скинул, так я, говорит, такой силищи прежде и не видывала. И на левом плече — старый шрам глубокий, похожий на полумесяц, видать, от меча или кинжала. То есть он и прежде не раз кровь за Родину проливал! И не может, говорит, Бог позволить, чтобы такой человек умер во цвете зрелости!» Так что этот монах — настоящий богатырь русский, про коих былины слагаются!
Стражник похвалил себя за терпение: таких подробностей ему еще никто не рассказывал! Из самой Анюты он не вытянул и десятка слов, девушка сразу же замкнулась, отвечала односложно и дерзко. Ерему он отпустил, чтобы не спугнуть, когда тот проговорился, что бывал в Туретчине. Степа решил вначале разузнать о купце как можно больше, чтобы затем прижать его покрепче, коль потребуется. Остальные же мужики из Ереминой дружины, включая бывших разбойников, оказались людьми недалекими или ненаблюдательными, и толку от разговоров с ними почти и не было. А сейчас стражник почувствовал, что он узнал нечто весьма важное, способное изменить весь дальнейший ход поисков, но пока не мог понять, что именно.
— А не жаловалась ли Анюта, будто за раненым отшельником не очень хороший уход? — нарочито озабоченным тоном спросил Степан.
— Да ты что, стражник, в своем уме? — чуть ли не презрительно отвечал Ванятка. — Напротив, она радовалась, что отца Серафима пользуют как нельзя лучше: и лекарь при нем находится неотлучно, и лежит он в палате с самого краю, у дальней стены, отгороженный от остальных страдальцев особой занавесью.
— Вот и хорошо, — удовлетворенно кивнул Степа и неожиданно слегка поменял тему: — А ваша Анюта, видать, девица боевая! Я ужо про нее наслушался. Где ж это, любопытно знать, деревенская девица воинскому искусству обучилась?
— Да у них в селе один лихой боец гостил, из поморской дружины. Он приболел вроде, от своих отстал. Так вот, Анюта за ним ухаживала какое-то время, а он ее в благодарность сражаться научил, чтобы, значит, злые люди не приставали. А потом этот дружинник на Оке-реке погиб, когда отход Еремы со товарищи с берега в лес прикрывал.
— Поморский дружинник? Знавал я их в свое время, — как можно равнодушнее произнес Степа. — А не слыхал случаем, как звали того погибшего дружинника?
— Кажется, Михась.
Степа вздрогнул, как от внезапного озноба, застыл неподвижно, глядя невидящим взглядом куда-то в пространство, затем низко опустил голову и некоторое время сидел молча, не в силах продолжать допрос.
— Что с тобой, стражник? — удивленно поинтересовался Ванятка.
— Друг мой погиб, — глухо вымолвил Степа. — Он мне жизнь спас.
Некоторое время Степа и Ванятка сидели, не произнося ни звука. Тишину летнего леса нарушало лишь щебетание птах да гудение мошек. И тут с дороги раздалась зычная команда старого сотника:
— Ополчение! Строиться!
Степа поднялся и, не оборачиваясь, зашагал к дороге, к своему коню.
* * *
Михась сидел под молодым дубком, прислонившись спиной и затылком к теплому шершавому стволу. Он был полностью расслаблен и просто отдыхал, рассеянно наблюдая, как двое бойцов их десятка, дежурившие сегодня по кухне, готовили на костре незамысловатый ужин. Лешие, как всегда, встали на самом краю, даже чуть в стороне от походного лагеря русского войска, обнесенного со всех сторон гуляй-городом — дощатыми щитами, установленными на телегах. По периметру бивуака леших расхаживал часовой в полном вооружении. Рядом с Михасем, также прислонившись к стволу дубка с другой стороны, дремал десятник Желток. Свободные от службы бойцы расположились на отдых прямо в траве, улегшись на конские попоны, положив под голову седла или чересседельные сумки. Но мушкеты и сабли были у всех под рукой.
Привычка в период походов и военных действий всегда иметь при себе оружие и контролировать его даже во сне вырабатывалась дружинниками с юности, с самого начала воинской службы в учебном отряде. Михасю почему-то вспомнилось, как он в Лесном Стане впервые заступил в караул. Поскольку караулом называется подразделение, назначенное для выполнения боевой задачи по охране и обороне военных и прочих объектов, то, естественно, им было выдано оружие и боеприпасы. Конечно, молодые дружинники не один месяц готовились к несению караульной службы, то есть выполнению первой в жизни боевой задачи. И они знали, что оружие нельзя выпускать из рук, даже тем, кто был в отдыхающей смене и, сморенный усталостью, спал на лавках в караульной избе. Именно этот важный элемент службы, наряду со знанием устава, правильности действий на посту и во время смены караула, будет особо проверяться старшими товарищами — разводящими, помощником начальника караула, да и самим начальником. Часа в три ночи, отстояв в очередной раз на посту и затем отсидев, как положено, в полной боевой готовности в бодрствующей смене, Михась наконец прилег на вожделенную скамью. Он очень сильно хотел спать. Но еще сильнее было желание не допустить ошибки, пройти испытание караулом достойно. Видать, не зря их постоянно настраивали, твердя о чрезвычайной важности караульной службы. «В карауле даже в мирное время вы находитесь в бою. А бой есть бой. По законам военного времени караульные начальники могут вас даже расстрелять без суда и следствия за малейшее неповиновение!» — сурово наставлял их старый леший, командир учебного десятка. И сквозь такой желанный, но чуткий сон Михась почувствовал, а впоследствии ему казалось — даже увидел сквозь сомкнутые веки, что к его скамье беззвучной тенью приблизился разводящий, бывший на два года старше и служивший, соответственно, не в учебном отряде первой ступени, а уже в отряде выпускном. Разводящий склонился над дружинником, который спал, обняв громоздкую фитильную аркебузу, именуемую по-русски самопалом, и попытался осторожно взять оружие из его рук.
