Вадим Сухачевский - Завещание Императора
— Нет слов! Как всегда – богиня да и только, истинная богиня! Где столько времени пропадала? Мы уж все соскучились, только про тебя и разговор! А кто твой таинственный кавалер, если не секрет?
Она, богемная душа, чувствовала себя тут в своей стихии. Отстранила его – несколько жеманно, с долей величественности – впрочем, не теряя при этом вкуса и не выходя из созданного ею образа загадочной небожительницы, — и указала веером на фон Штраубе:
— Знакомьтесь: этот бох’одатый – Андх’юша Стх’оганов. А это Бох’енька, он самый добх’енький в Петехбухге, я его люблю. А тебя, Андх’юша, больше не люблю. Ты такой напился пьяный в тот ’хаз, такое мне говох’ил! Думал, я не слышу – и все можно, а я всегда понимаю, когда гадости говох’ят и ’хуками лезут.
Тот сложил руки у груди, словно в молебствии:
— Богиня, не суди строго раба! В безумии был, во плену у Бахуса, не вели казнить!
Она уже не смотрела на него и обратилась к фон Штраубе:
— Не стесняйся, Бох’енька, тут дехжись запх’осто. Он иногда дух’ак – но не злой. Только не напивайся с ним, а то и тебя пех’естану любить. — С этими словами она величаво прошествовала в полумрак залы, уселась на кушетке между другими дамами, потеснившимися с неохотой, и сразу оттенила их своим великолепием.
Строганов панибратски похлопал фон Штраубе по плечу и сходу перешел на "ты":
— Молодец, Боря, завидую! Дивная красота! Упадническая – но вполне в духе нашего издыхающего века. По нему, почти усопшему, поминки тут и справляем… Однако, ты тут, смотрю, впервые, так что давай осваивайся, не робей. У нас правда все запросто. Вон и место есть. Не взыщи, что на полу – так уж завелось, пока на "мебельон" не разбогатеем. Представлять не буду, у нас тут все – не чинясь. Все, кстати, на "ты". И наливай себе сам, сколько захочешь, мы без обслуги обходимся. На, держи. — Он протянул лейтенанту бокал. — Только крепко держи, сопрут ежели – другого не дам.
С бокалом в руке фон Штраубе двинулся в указанный угол, выхваченный из мрака слабым светом канделябра с одинокой свечой. В центре светового пятна стояла бутылка с вином, вокруг располагались трое, один, довольно солидный по виду господин, полулежал на ковре, двое других, совсем юноши, сидели рядом. Лейтенант пристроился возле них в неудобном положении, не зная, куда деть ноги.
Возлежавшего он сразу же узнал по нафабренным усам: разумеется, Коваленко-Иконоборцев, как без него? Стало быть, богема была вполне прогрессистской направленности. Тот его тоже немедленно признал:
— Ба! Знакомые всё лица!.. Вот вам, кстати, юноши, еще один свидетель! — И обратился к фон Штраубе: – Ну, как тебе сегодняшняя комедия?
Лейтенант не сразу понял, о чем он. Потом лишь сообразил, что события во дворце, казавшиеся безмерно давними, произошли не далее как нынешним утром. Время обладало свойством не только исчезать, но и растягиваться сверх всякого представления. Ответить ему фаброусый Аввакум не дал, сам же и продолжал:
— Мышлеевич там что-то уже, кажется, на сей счет "намышлеевил", а я вот молодым людям как раз тут говорю: в кои веки наш государь поступил наиразумнейше. Ты, Александр, гляжу, по-прежнему не согласен?
Худощавый молодой человек, с такими же, как у фон Штраубе, блекло-голубыми ост-зейским глазами, пожал плечами:
— Не хватает некоторого итога. Это все равно что собрался чихнуть – и не чихнул. Все, в том числе и век, нуждается в завершении. Я думаю…
— Кстати, познакомьтесь, — перебил его Иконоборцев, наливая всем в бокалы. — Вьюношей этих величают Владимир и Александр. Вольдемар у нас мистик философ, наездом из Первопрестольной, а Саша – наш, питерский. К слову сказать, подающий надежды пиит. Помяните меня, наш будущий, как минимум, Баратынский.
Светловолосый Александр лишь отмахнулся с улыбкой (глаза, впрочем, оставались грустные и серьезные; взгляд был и внимательный, и вместе с тем словно отгороженный от всех каким-то непроницаемым стеклом).
Лейтенант поклонился, что в скрюченном положении было достаточно нелепо:
— Фон… То есть… (он смутился) Борис.
— Bravo! — воскликнул Коваленко-Иконоборцев, уже немало, как видно, подогретый вином. — Так и запишем: Фон-Борис!.. Так вот, милейший Фон-Борис… О чем бишь мы?.. Да, о завершенности! Мне, кстати, твоя, Александр, аллегория насчет чихания понравилась, сразу видно, что поэт, надо бы не забыть… Только я тебе отвечу тоже аллегорией, правда, не такой лаконической, уж не взыщи, и не первой свежести. Знаешь, поначалу, когда католические храмы строили, одну башенку непременно недостроенной оставляли. Эдакая символическая недовершенность: мол, истинный храм веры не достроен еще. А как только стали достраивать – тут и…
— …вера пресеклась, ты хочешь сказать? — окончил за него мистик Владимир, длинноволосый, в очках, с пушком на подбородке (фон Штраубе отчего-то решил, что философ происхождением из поповичей).
— Именно! Я не из тех, кто за все Европу хает, но, что правда – то правда. Всю ее родимую изъездил, — а вера-то давным-давно ку-ку! Не более чем привычка для ханжествующих буржуа. Да и у нас, у православных, похоже, дело близко к тому обстоит. Может, оно так и правильно, всем известно, я сам не из тех, кто пузо поминутно крестит; я никак не оцениваю – просто констатирую очевидный факт, что…
— …Бог умер… — ни к кому не обращаясь, ведя, казалось, беседу только с самим собой, произнес Александр.
— А! — подхватил Аввакум. — Тоже, смотрю, Nietzsche [31] начитался!.. Однако – в самую точку! Так же, как умер когда-то козлоногий древнегреческий бог Пан, тем самым предвестив гибель прочих эллинских богов, дабы они освободили место для Единого. Но, — уж простите старика за ересь, — и он, быть может, уже почил. Почил, и завершенность, о которой я сказывал тут, — ему надгробие… Далековато я, однако, ушел в своей аллегории; в сущности-то, я – о другом. Если оставить Богово – Богу, а кесарю – кесарево, то кесарь наш Николаша нынче, право, заслуживает лишь похвалы. Не чихнул, говоришь? А во что обошелся бы этот чох? Сейчас только ленивый не говорит о скорой гибели мира, в особенности нашего отечества. Я даже не имею в виду катастрофы последнего времени…
Слова этого распалившегося краснобая перекликались с тем, что нынче днем говорили странные котелки. Фон Штраубе слушал его с нарастающим интересом.
— …Я все о той же самой законченности, — продолжал Иконоборцев. — Не безоблачный был век, о, нет, — но поистине золотой для нашей культуры! Начали-то по сути с основания, с фундамента – и за какие-то сто лет возвели, почитай, все здание целиком! Кажется, вот уже поставлены все самые конечные вопросы бытия! "Предопределенность истории", "Благо всего мира – или слеза одного-единственного младенца?" – и прочая, и прочая, сами изволите знать… Упоение "бездны мрачной на краю". Да тут и Бог не нужен, когда человек столь дерзновенен. Еще, кажется, последний какой-то штрих, последняя тайна, последняя точка – и всё, завершенность полнейшая, только выбивай на готовом надгробии последнюю дату после тире!.. А Николаша-то наш взял – и этой последней, завершающей точки не поставил! С дымом ее – через каминную трубу! В небеса, где ей и должно!
— Продлил, стало быть, судороги? — одними краями губ улыбнулся молодой поэт.
— Да жизнь он продлил, жизнь! Золотому веку наших дерзаний! Давайте, милые, дерзайте, коль сумеете, дальше, стучитесь лбами о гранит неведомого! Что такое, по-вашему, полное, завершенное знание?..
— …Конец, ибо за ним – уже ничего… — произнес фон Штраубе уже, кажется, слышанное им когда-то и даже едва не прибавил при этом: "Квирл, квирл!"
— Вот! — одобрил Иконоборцев. — Снова же bravo, Фон-Борис! А молодежь, по-моему, не согласна?
— Нет, отчего же, — проговорил философ Владимир с некоторым сомнением. — Но если уж нам предначертано испить до дна из чаши познания…
Поэт Александр, не дослушав его, обратился не то к Аввакуму, не то по-прежнему к самому себе:
— Вместо гибели богов – их растянувшаяся агония; таков, по-твоему, наилучший выход?
— А вам, господа декаденты, одну только скорую гибель подавай?! — так возопил журналист, что из всех углов комнаты на него покосились. Он залпом осушил свой бокал. — Нет уж, дудки, господа! Нам, кто потверже стоит на грешной нашей матушке-земле – нам еще пожить охота, побарахтаться, ручками-ножками подергать!
Смотрящие в некую даль бледно-голубые глаза Александра выражали задумчивость.
— Боги, умирая, тем самым освобождают место для новых богов, — сказал он. — В том есть великий смысл, иначе мир навеки застыл бы, как ледяная глыба. Только с приходом новых богов мы можем, я полагаю…
— Да чем же, батюшки, чем, — закричал Иконоборцев, — чем тебе старые-то не угодили?! Нового ты, можно подумать, видывал? Может, Молох какой-нибудь или Сатурн, пожирающий детей! Каков он, откуда явится, из каких языческих земель, — кто может знать?!
