Александр Тюрин - Ядерное лето 39-го (сборник)
– Помни, это секрет.
Игорь пожимает плечами. Пусть будет секрет, раз Тоньке хочется. Ради того, что считаешь пустяком, не станешь подниматься на рассвете.
* * *Когда ветер южный, до города долетает канонада. С каждым днем – все громче. Когда ветер северный, канонады почти не слышно, но город затягивается едким дымом: на станции который день догорают склады. Тушить некому. От станции, говорят, остались груды кирпича и месиво железок. Уехать из города теперь нельзя – кто не успел, тот опоздал. Некоторые, правда, уходят пешком. Катят нагруженные пожитками тачки, детские коляски, велосипеды…
Тонькина мать, глядя на беженцев, поджимает губы. Цедит:
– Глупо.
А почему глупо – не объясняет.
Тонька теперь встает до света. У нее расписание: понедельник, среда, пятница – булочник, вторник и суббота – молочник, а четверг – бакалея. Везде очереди. Мать задерживается в госпитале допоздна, а то и на ночь остается. Ей не до магазинов, да и не до Тоньки. Но зато их там кормят, и продукты из материной пайки Тонька складывает про запас. Бабульки в очередях утверждают, что пайку вот-вот урежут.
Иногда Тонька сворачивает в палисадник, разгребает рыхлую землю между корневищами ирисов и всматривается в карие искорки. Совсем как его глаза. Ты живой, я знаю, думает Тонька. Торопливо разравнивает землю над тайничком и бежит дальше.
* * *Когда мальчишек собирают рыть окопы, это нормально: каждая пара рук пригодится. Но когда потом им раздают винтовки – задумаешься.
И если в мысли твои прокрадется хоть капля оптимизма – все с тобой ясно: в голове или солома, или пропаганда. Оба случая – неизлечимы.
Игорю нет дела до пропаганды. Свои мозги на месте, да и глаза тоже. Видно же, сколько на спешно отрытых позициях бойцов, а сколько ополченцев. И – каких ополченцев. Но…
Можно плевать на пропаганду, на ежевечерние политинформации, даже на высокопарное «Долг перед Родиной». И все-таки упереться в этом тесном, тобою же вырытом окопчике, врасти в него, вцепиться в землю – и стрелять, пока остаются патроны. А потом – подняться и пойти вслед за надоевшим до оскомины политруком в безнадежную штыковую. Потому что ты помнишь зеленые Тонькины глазищи под белобрысой челкой, худые пальцы с обгрызенными ногтями, глупую дворовую скороговорку: «Кто найдет-заберет, твое сердце возьмет…»
Смешно верить, но – пусть. Так легче. Два ярких фантика, два стеклышка, две капельки крови. Две души, две жизни. Одна любовь.
Глупо, но – пусть. Пускай будет именно это слово. Любовь. Так легче.
* * *День выдается безветренный. И – беззвучный. Опустившуюся на город тишину разбивает лишь топот сапог. Тонька смотрит сквозь щелку в шторах на солдат в чужой черной форме, пока мать не оттаскивает от окна силой.
Расписание остается прежним: булочник – молочник – бакалея. Только вместо пайковых карточек – чужие деньги. А откуда они, деньги? Мать в госпиталь не ходит: «из принципа». И Тонька с этим принципом на все сто согласна.
Сначала продали вещи, кроме самых нужных. Потом, подъев запасы подчистую, пустили квартиранта.
Квартирант работает переводчиком на элеваторе: хлебная должность в самом прямом и верном смысле. Соседки, Тонька как-то услыхала, говорили: «Повезло докторше, теперь не заголодает». Тонька тогда только кулаки стиснула, проскочила мимо. Не видят они, как мать по собственной квартире ходит! – опустив глаза, ссутулясь, тихо, будто призрак.
Квартирант напоминает Тоньке снулую рыбину: блеклый, с пустым взглядом странно прозрачных глаз, ходит, важно выпятив сытый животик, вытирает клетчатым платком пот с лысины. Фыркает:
– Жаркая выдалась осень.
Тонька старается не попадаться лишний раз под взгляд рыбьих глаз.
В теплые дни девчонки тянутся во двор. На виду болтаться страшно. Ленка выносит драное одеяло, расстилает в палисаднике за сиренью, девчонки садятся в кружок и шепчутся. Тонька старается сесть спиной к зарослям ирисов, чтоб не выдать слишком частыми взглядами их с Игорем тайничок.
Такие тайнички здесь есть у всех. Но о них не говорят. Кто захочет разрушить неосторожными словами собственную защиту, крохотный домик, хранящий искорку твоей души? Это – тайна. А для разговоров есть обычные, настоятельные темы:
Вовчика из третьего «А» вчера избил пьяный офицер, в кино крутят хронику, которой очень не хочется верить, а Ленкина мама устроилась посудомойкой и теперь приносит домой поесть, только очень противно.
Иногда Тонька встает пораньше, прокрадывается в палисадник и смотрит на искорки в карем стеклышке. И думает – живой…
* * *Игоря подобрали деревенские. На нем не было ни царапины, и военная полиция, искавшая раненых бойцов, не обратила внимания на дочерна загорелого паренька, сноровисто и явно привычно копающего огород. Сам Игорь помнил близкий взрыв – и темноту, в которой плавают размытые пятна бутылочно-зеленого цвета. Как Тонькины глаза.
Ох, Тонька…
Глупо, но я верю в сказку твоего двора. Наши жизни, как кощеева смерть – не так просто взять.
Он хотел идти в город. Отговорили. Мол, без пропуска – только зря пропадешь.
Чужие солдаты расхаживали здесь по-хозяйски. Парней возраста Игоря согнали возить на элеватор зерно. Игорь таскал мешки, чихал от терпкого, перенасыщенного пылью и запахом спелой пшеницы воздуха и думал: одной спички хватило бы. Всего одной спички!
У кого-то из ребят спичка нашлась. Вот только виноватого искать не стали. Закопченный, разъяренный потерей провианта черномундирник – в званиях Игорь не разбирался, но кто-то шепнул: капитан, – поставил к стенке всех.
Игорь прислонился затылком к теплому кирпичу. Тонька, я верил в твою сказку. Все это время – верил. Любовь – глупое слово, но пусть лучше оно. Как ты там, Тонька?
Выстрелы – из другого мира. Стон рядом – тоже. В моем мире—твои зеленые глазищи под белобрысой челкой. Два стеклышка, в которых дробится ранний солнечный луч. Глупые девчачьи сказки. Ну и пусть глупые. Плевать. Все равно с ними – легче.
Что-то лает на чужом языке капитан. Выстрелы… кирпичная крошка бьет в лицо, оседает на волосах, на плечах. А небо точь-в-точь такое, каким виделось сквозь коричневый бутылочный осколок. Элеватор догорает. Сухой щелчок осечки. Капитан отшвыривает пистолет, что-то зло цедит сквозь зубы.
– Есть у них такое: трижды чудо – истинное чудо, – объясняет похожий на снулую рыбину переводчик. – Знак. Помилование свыше в твоем случае. Но теперь…
В рыбьих глазах мелькает что-то человеческое, странно похожее на сочувствие.
* * *Миха из второй квартиры, тот, что до войны работал на автобазе, а теперь служит в полиции, выперся во двор ближе к вечеру. Пьяный и с пистолетом. Ворон пострелять.
Вороны оказались быстрее Михи, и он, прищурясь и закусив губу, стал целиться в дремлющую возле мусорника кошку.
Тонька с Ленкой сидели на лавочке у подъезда – ждали Ленкину маму.
– Промажет, – сказала Тонька. – Руки трясутся. И верно, промазал. Вот только…
Ленка в голос охнула, и Тонька поняла – не почудилось. Короткий взблеск в фонтанчике жухлой травы и сухой земли, кружащийся в воздухе кусочек фольги… бывает же!
– Твой?
– Ага…
– Не бойся… завтра перепрячешь, у меня дома фантики есть, хочешь, пойдем, выберешь? Ничего до завтрашнего утра не случится.
– А Валька?..
На выстрелы во двор забежал патруль. Потолковали о чем-то с Михой, двое таких же шкур продажных, засмеялись. А потом один из них развернулся и вскинул руку.
Два выстрела слились в один. Тонька глядела, как заливает кровь светлую Ленкину кофточку, и казалось – сон. Сон, бред… очнуться бы.
Валька, еще до войны, додумалась сделать тайничок под теплотрассой, и его перемолол бульдозер ремонтников. А Валька попала под машину.
Тонька уже не слышала, как, выходя со двора, стрелявший сказал:
– А по другой-то промазал. Ладно, ее счастье.
* * *– Вот, парни, – сказал впихнувший его в землянку черномундирник, – счастливчика привел.
– Мелковат для сапера, – буркнул кто-то из темноты.
– Я сказал «сапер»? Просто он впереди пойдет. А вы, олухи – след в след.
– А, смертник, – протянул тот же голос. – Ну-ну…
– Говоришь ты много, – брезгливо выцедил черномундирник. – Был бы чистенький, не здесь бы служил. Завтра велено высоту взять, так что подорвется этот—тебя первым пущу.
Игоря толкнули в дальний угол. След в след, значит? Ладно. Будет вам, сволочи, след…
* * *Когда ветер северный, до города долетает канонада. Тихо-тихо, издалека… месяц, другой… к ней привыкаешь, но все равно каждый день вслушиваешься – не ближе ли стала?
Тонька теперь не выходит на улицу. Страшно, да и незачем. Нетронутый снег в палисаднике виден из окна кухни. А продукты уже не продаются.
Квартиранта после пожара на элеваторе перевели не то в полицию, не то в комендатуру. Там, видно, оказалось не хлебно и не сладко: он осунулся, сытый животик истаял, а глаза научились испуганно бегать – став от этого, странно, куда более живыми. Однажды сказал матери:
